type='note'>[53]. Запись скорее этнографического характера, но впечатление всё же было надолго сохранено писателем.
Во второй раз это были евреи, эвакуированные из Западной Украины, 'бородатые, с пейсами', причём для Шварца их 'восточная' стихия была 'менее понятна', чем таджикская. Он считал, что и говорят они 'по- древнееврейски', что объяснил ему 'еврейский поэт из Польши', тоже 'представитель' 'незнакомого еврейства', с которым 'знакомство не завязалось', как пишет Шварц, потому, что 'я не чувствовал себя евреем, а его никто другой не занимал'.
Это важное признание, ведь Шварц 'не чувствовал себя евреем' во время Второй Мировой войны, когда национальность стала вопросом жизни и смерти. Он был в эвакуации, а 'еврейский поэт', у которого немцы 'убили жену и дочь', 'всё рвался на фронт и уехал воевать, наконец'. О поэте рассказано холодно, отрывочно: 'Говорил он по-русски без акцента. Бросит несколько слов и задумается. <…> Фамилию его - забыл' [54]. Хотя на соседней странице 'Телефонной книжки' 1955 года написано почти теми же словами о другом еврее, и эти слова совсем не холодны: 'Хирург этот, еврей и одессит, был скромен до аристократичности, говорил по-русски без малейшего акцента. <…> И я забыл его фамилию! Непременно узнаю и запишу' [55].
Евреи, оба говорящие по-русски без акцента, описываются как 'чужой' и 'свой', фамилии обоих забыты, но для поэта из Польши это неважно, а для хирурга подчёркнуто восклицательным знаком и обещанием узнать.
На этом можно закончить 'биографическую' часть, хотя следует ещё указать, что фамилия у Шварца оставалась еврейская, и он ответил отказом на предложение отца, 'который считал, что русский писатель должен носить русскую фамилию', подписываться фамилией деда по матери - Ларин. Интересно, что предложил это именно отец, крещёный еврей, и, наверное, в те годы, когда Шварц уже стал писателем (вероятно, после 1929 г., когда прошла премьера первой пьесы 'Ундервуд'). '... я всё как-то не смел решиться на это' [56], - написано в дневнике 27 июля 1950 г., а в варианте 'МЕмуаров', изданном Лосевым, добавлено: '... я почему-то не посмел, не решился на это. Смутное чувство неловкости остановило меня. Как будто я скрываю что-то. И я не смел считать себя писателем' [57].
Разумеется, человек русской культуры понимал иронию имени 'Евгений Ларин', но полагаю, что значение имело и его нежелание скрывать под псевдонимом 'неудобную', еврейскую 'половину' своей личности, наряду с русским, в понимании Шварца, недоверием к славе - 'я не смел считать себя писателем'. Снова неоднозначное отношение к маркеру национальности - фамилии.
Уточню также, что Е.Л. чуждо 'чёрно-белое' отношение к еврейским и русским характерным чертам, в его дневниках нельзя выделить хорошее отношение к евреям и плохое к русским или наоборот, каждый персонаж описывается автором многопланово.
* * *
В творчестве Евгения Шварца еврейская тема также присутствует, в том числе, и открыто.
Вспомним пьесу 'Голый король', написанную в 1934 г., т.е. через год после прихода Гитлера к власти в Германии (напечатана и поставлена впервые только в 1960 г.). Король сказочной страны 'объявил, что наша нация есть высшая в мире' (с. 444) [58], и камердинер предупреждает переодетых в ткачей героев: '...ни слова о наших национальных, многовековых, освящённых самим создателем традициях. Наше государство - высшее в этом мире! Если вы будете сомневаться в этом, вас, невзирая на ваш возраст... (Шепчет что-то Христиану на ухо).
Христиан. Не может быть.
Камердинер. Факт. Чтобы от вас не родились дети с наклонностями к критике. Вы арийцы?
Генрих. Давно' ( с. 457-458).
Понятно, что имеется в виду Германия, где была использована стерилизация людей. Напряжение снимается репликой Генриха, что они 'давно' арийцы, но разговор о 'чистоте крови' возникает вновь. Король рассказывает, что видел во сне 'благородную нимфу, необычайно хорошей породы и чистой крови' (с. 464), а в беседе с придворным учёным о родословной Принцессы ужасается, когда речь заходит об Адаме:
Король. Какой ужас! Принцесса еврейка?
Учёный. Что вы, ваше величество!
Король. Но ведь Адам был еврей?
Учёный. Это спорный вопрос, ваше величество. У меня есть сведения, что он был караим.
Король. Ну то-то! Мне главное, чтобы принцесса была чистой крови. Это сейчас модно, а я франт' (с. 469).
В Германии уже начались преследования евреев, а караимов (секту, отделившуюся от иудаизма ещё в I тысячелетии) нацисты не тронули. Кроме того, если верить, что первый человек - Адам - был евреем, то все расовые теории лишаются смысла.
Король бушует, подозревая 'нечистокровность' принцессы, и вопит: 'Немедленно гнать принцессу! Может, она семитка? Может она хамитка!' (с. 475) Хамитами, произошедшими от Хама, сына Ноя, считались народы чёрной расы (негров в Германии преследовали тоже), но в слове 'хамитка' слышно и более новое значение понятия 'хам' - хамка. Правда, увидев красавицу принцессу, король жалует 'ей немедленно самое самое благородное происхождение, самое чистокровное!' (с. 482)
И в 'Драконе', сочинённом во время войны, в 1943 г., также описано, как сказочный Дракон с тремя головами 'избавил' свой город от цыган (которых также в реальности преследовали нацисты), и архивариус Шарлемань, который 'в жизни своей не видал ни одного цыгана', 'ещё в школе проходил, что это люди страшные' (с. 417) [59]. Дальнейшая характеристика цыган, кроме одной черты - 'они воруют детей' - чрезвычайно похожа на антисемитские высказывания о евреях: 'Это бродяги по природе, по крови. Они - враги любой государственной системы, иначе они обосновались бы где-нибудь, а не бродили бы туда-сюда. Их песни лишены мужественности, а идеи разрушительны. Они воруют детей. Они проникают всюду' (с. 417).
Особенно антисемитским духом веет от высказываний: 'Они - враги любой государственной системы' и 'их идеи разрушительны', тогда как цыган, насколько мне известно, никто не обвинял во внесении в наш мир новых идей. В 'драконовом городе' 'ещё сто лет назад', так же, как в нацистской Германии, 'любой брюнет обязан был доказать, что в нём нет цыганской крови' (с. 418). А Бургомистр начинал рассказывать анекдот со слов: 'Одному цыгану отрубили голову...' (с. 437).
* * *
Итак, можно сказать, что проблема еврейского существовала в жизни Евгения Шварца как двойственность ощущения своей национальности, отношения к славе. Оценка писателем других людей в мемуарах всегда учитывала национальные черты, особенно еврейские, но при этом ни еврейские, ни русские черты не были однозначными - 'положительными' или 'отрицательными'. На анализе биографического материала, мне кажется, можно отметить восприятие Шварцем 'еврейских' черт скорее как 'чужих' (в случае с евреями из Западной Украины и как 'чуждых'), а 'русских' как более близких, при постоянной рефлексии на эту тему.
Возможно предположить, что еврейская компонента оставалась постоянной во внутреннем мире писателя, возникая в творчестве подспудно в особом качестве его юмора или, скорее, в интонации его сказок для театра, но явственно и даже подчёркнуто проявилась в поздних дневниках. Хотя в пьесах 1930- 40-х гг. - 'Голый король' и 'Дракон' - еврейская тема прозвучала открыто, в качестве антинацистской, как отклик на современные события.
Примечания
1
