По вечерам и горестней, и слащеВоспоминаний смутная тоска.Вот так же хлеб стоял тогда в июле,Но — кто глухую боль души поймет? —Тогда певучие свистели пулиИ такал недалекий пулемет.И так же теплый ветер плакал в рощеИ тучи низкие бежали до утра,Но как тогда и радостней, и прощеКазалась смерть под громкое «ура».И как под грохот нашей батареи,Ложась на мокрую и грязную шинель,Спокойней засыпал я и скорее,Чем вот теперь, когда ложусь в постель.Как было легче перед сном молитьсяИ, прошептав усталое «аминь»,Увидеть в снах заплаканные лицаИ косы чеховских унылых героинь.А на заре почистить голенищеПучком травы — и снова в строй. ТеперьМоей душе потерянной и нищейПриятно вспомнить гул приклада в дверь,Когда, стучась в покинутую хату,Чтоб отдохнуть и выпить молока,Ругают громко белые солдатыСбежавшего с семьею мужика.Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.Весь мир теперь — нетопленый вагон.Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно,Да как и целоваться без погон!Ничей платок не повяжу на руку.И лишь в стихах печальных повторюЛюбви к единственной немую мукуИ перед боем ветер и зарю.Прага, 1926. «Годы». 1926. № 4.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Чужое небо будет так же ясно,Когда, себе и мертвым изменив,Я вдруг пойму, что жил вдали напрасноОт лубочно-прекрасных сел и нив.И я решу торжественно и просто,Что мне один остался путь — назад,Туда, где слышно в тишине погостаМычанье возвращающихся стад.И, бредовой надеждой возрожденный,Я в день отъезда напишу стихиО том, что красный Бонапарт — Буденный —Любимый сын и шашки, и сохи.А из окна вагона утром раноСмотря на уходящие поля,Скажу сквозь волны мягкие тумана:Прощай, чужая скучная земля!И замелькают мимо дни и ночи,Как за окном местечки и леса,И вот уже я в трюме между бочек,А ветер плещет солью в паруса.И скажут мне пронырливые греки:«Сегодня будем. Скорость семь узлов».Я промолчу. Ведь в каждом человекеБывают чувства не для мертвых слов.Я промолчу. И загремят лебедки,Раздастся чья-то ругань, беготня…А вечером в разбитой старой лодке
