поменьше и поуже дорожной чернильницы, а во флаконе — какой-то порошок, ровно до середины. Еще до первого допроса выяснилось, что были эти двое людьми Катарины Сфорца, посланными в Неаполь, а оттуда — в Рому с приветом герцогу Бисельи, его супруге и сыну от неаполитанской родни. А больше ничего узнать и не удалось, потому что внизу молодой человек стал много разговорчивее, но вся его разговорчивость была не к месту — знать не знаю, ведать не ведаю, посох не мой, а товарища, порошок — земля, собранная рядом с Гробом Господним, никому, кроме нечисти не страшна, хотите — сам съем, даже водой запивать не стану, и ничего мне не будет, а что Его Святейшество беспокоится, так зря, благочестивому человеку от святыни плохо стать не может. Так настаивал на том, что попробует порошок из посоха, что порошка ему не дали — зато щепоть скормили щенку, родившемуся хромым, и то ли щенок был нечистью, то ли святыня таковой не являлась. Сдох, в общем, и хромой щенок с белым пятном на груди. Неудачный для собак день выдался, что ни говори. Его Светлость герцог Бисельи, узнав об аресте его гостей, которых он лично в замок Святого Ангела впустил и в покоях согласно положению разместить велел, схватился за сердце, за голову и за меч, а, может, и в другой последовательности, а где-то в промежутке — за супругу свою Лукрецию, возлюбленную дочь Его Святейшества Папы. Супруга возопила к отцу. Папа успокоил дочь и зятя, сказав, что уж на кого, а на Альфонсо-то думать не собирается, в отличие от хозяйки двух подлецов, Катарины Сфорца, с которой, кажется, все более чем ясно. А поскольку Его Святейшество был, как уже понятно, человеком откровенным и большим любителем логики, то добавил он, что даже поглупей он Божьим попущеньем до такого, чтобы заподозрить кого в семье, он не смог бы так опростоволоситься, чтобы решить, что кто гостей позвал, тот им и приказ отдал. А вот Катарина, кошка треклятая, до такой дурацкой хитрости додуматься могла вполне, потому что у нее дома все промеж собой грызутся — и под замок друг дружку сажают, и травят за милую душу, и вообще, не дом у них, а сплошное взаимное преступление со взломом, не то, что наш. Да и союз между старшим у Сфорца, Джангалеаццо, и домом Корво Катарине — что нож под ребра, поскольку Джангалеаццо правит во Флоренции как независимый князь и сам Роме никакой дани не платит, а вот Катарине настоятельно советует отдавать папскому престолу положенное. И даже поддержки не обещает, дескать, неправы вы, дражайшая Катарина, а на неправое дело ни войск, ни денег мы вам не ссудим. Покоритесь воле понтифика — и да храни вас Господь. Катарина бы и Джангалеаццо с удовольствием отравила, лишь бы не вспоминать,
что все ее владения лишь отданы ей в управление за плату, каковую плату и она, и другие такие же тираны, не отправляли в Рому годами, если не десятилетиями. В общем, помимо скверного нрава и дурных манер у Катарины были еще и очень серьезные причины: войско папского сына, что стояло неподалеку от Города, собираясь в течение месяца отправиться в поход по незаконным владениям тиранов. Земли, удерживаемые Катариной, могли рассчитывать на визит в числе первых. И, конечно, она немало бы выиграла, если бы и Его Святейшество, и Его Светлость в одночасье покинули сей бренный мир. А прочих, кто попробует мяса с папского стола, не жалко. А если отравить не удастся… так ссору в доме врага затеять — тоже неплохое дело. Кстати, у нас тут давеча стреляли — а не по этому ли случаю? Так что, когда один гость-обманщик был надежно заперт в тюрьме, а тело другого бросили валяться у ворот, в назидание прочим, и мост наконец-то опустили, а по мосту помчались курьеры с письмами и записками, всем в замке Святого Ангела было решительно ясно, что произошло. Слухи вырвались по тому же мосту, как пламя через прогоревшую дверь, и с треском, грохотом и завыванием понеслись по Роме. Через три часа городу было доподлинно известно, что в резиденции Его Святейшества поймали наемных убийц со смазанными ядом кинжалами, а еще эти негодяи отравили колодцы чумной собачатиной; что Сатана явился в резиденцию, чтобы собственноручно, с шумом и запахом серы уволочь убийц под землю; что отравлен целый десяток невинных слуг — о подробностях и цифрах шли жаркие споры, и только в одном Рома не сомневалась: все это дело рук Катарины Сфорца. Как и предыдущее покушение — тут слухи опять расходились. Одни говорили, что стрелявший хотел убить герцога Беневентского, чтобы сорвать поход, а если Его
Святейшество не переживет смерти второго сына, так и замечательно, а другие, что стреляли в Орсини, чтобы вызвать резню, и стреляли, для верности, отравив наконечник, да не подумали, что травить кого-то под крышей Корво — все равно что мавру на базаре пытаться клячу всучить… конечно, там сразу все поняли, да и противоядие в хозяйстве нашлось. Приходит Франческо Орсини, думает хоть тело отобрать, а ему — через две недели встанет. Вот Катарина со злости и попыталась достать, кого попало, и, конечно, опять ничего у нее не вышло. Когда вести — не на языках сплетников, а чин по чину, с гонцом, да еще и первым, — достигли ушей сына Его Святейшества, оный сын впал в тихое негодование, которое ему заменяло буйный гнев. Поспешив в замок любящего отца, герцог Беневентский увидел сперва труп у ворот, а потом полутруп в подвальной тюрьме. Допрашивать тот полутруп было бесполезно — допросили уже так, что у пленного ум за разум зашел, в глазах помутилось, а язык едва шевелился. В довершение всех бед Чезаре обнаружил отца, до глубины души уверившегося в том, как все было — и окружающих убедившего.
— Что их теперь расспрашивать? — печально вздыхает капитан де Корелла, выходя во двор вслед за господином. — Они уже все знают…
Его Светлость обреченно кивает — свидетели, которые знают, что произошло, это уже не свидетели — просит пажа принести оружие, зовет своих обычных партнеров — и не уходит со двора, пока они, все трое, не начинают делать ошибки от усталости.
— Это глупость, — говорит он Мигелю потом. — Глупость и абсурд. Эти отравители выехали из Неаполя до всех наших событий. Если бы не стрельба, если бы Альфонсо не переехал — кто бы их впустил в замок Святого Ангела? Кто бы им позволил тут жить?
— Вы думаете… — осторожно начинает де Корелла, и не оглядывается лишь потому, что знает: двор пуст. Всех распугали.
— Это он, Мигель. Все сходится. — Долгая пауза. Решение пришло в первые же минуты, не изменилось после расспросов, не изменится и теперь, когда двор от усталости кажется кривым и тесным. — Избавьтесь от него.
Капитан коротко кивает. Смотрит на светлые каменные плиты двора. Герцог прав. Какими бы ни были причины, а у Альфонсо Бисельи, судя по всему, были очень серьезные причины, терпеть такое нельзя. Засада на дороге или где-нибудь на виньо за городом, арбалетная стрела с крыши, да пусть даже и яд — но яд, который попадет в пищу только к одному человеку — это все терпимо. Отбить удар, выждать время, поймать, прижать к стене, выслушать резоны — а там поступить в соответствии с услышанным. Может быть даже отпустить, предварительно накрепко объяснив, почему так не следует поступать с родней. Но попытка, которая бьет по кому попало — и в том числе по Его Святейшеству? Хватит с нас пожаров на артиллерийском складе. Высокая молодая женщина с волосами цвета меда спускается во двор, приветливо улыбается, подходит близко. Кладет руки на плечи обоим мужчинам.
— Чезаре, Микелетто… наконец-то к вам можно подойти, а то раньше было страшновато. Все это такой ужас, правда? — вздыхает Лукреция. — Щенка жалко…
— Да, — соглашается герцог. — Он ни с кем не ссорился и ничего не брал в аренду, он просто был хром. Что ж, теперь отцу придется проверять еду заранее. Ему все равно следует это делать… по крайней мере еще лет пять.
— Альфонсо так рассердился, что едва второго не убил… А я хотела сразу за тобой послать, — Лукреция берет брата под руку, — но мост подняли и пажей не пропускали.
— Не убил? Как это?
— Да представь… очень на тебя был похож. «Он воспользовался моим словом.» К счастью, он успокаивается быстрее, чем ты, — смеется Лукреция.
— Ты можешь укрощать и голодных хищников, не то что Альфонсо или меня, потому что ты прекрасна и добродетельна. Сестра Его Светлости герцога Беневентского заливисто хохочет на весь двор:
— Братец, никогда не говори женщине, что она добродетельна. Это не комплимент даже для монахини!
— Но ты воистину добродетельна, — отбивает выпад герцог, — потому что делаешь добро. Это подтвердит всякий. И это можно сказать не о каждой монахине.
За спиной — цоканье, впереди — цоканье, прошли те времена, когда Альфонсо Бисельи мог отправиться в гости к другу один. И давно прошли те времена, когда записка, приглашающая приехать в любое время после заката, если выдастся свободный часок, не значила ничего, кроме желания увидеться — или показать нечто особенно интересное. Прошли. Остались в прошлом. Далеко, на дне. Как обломки
