папиным приколом Яна, опасливо косясь на вошедшую Веронику Сергеевну. Девчонки заинтересованно склонили с соседних парт уши, богато увешенные сережками (Машка вообще всех переплюнула, еще и ноздрю на днях проколола, индийская звезда!).
— Так что там про канадцев? — подогнала нетерпеливая Юлька.
— А-а, у них там суржик: 'От кляти чилдрены, знову на вындовы повылазылы!..'
Девчонки зафыркали от смеха, зажимая себе ладонями рты. Вероника Сергеевна метнула на них красноречивый взгляд, но разводиться про дисциплину, как давеча директор, не стала. Она была дамой живого характера, приколистка вроде Оксаны Юрьевны. Хоть и драла с них на занятиях по три шкуры, почище всех других учителей, но зато под музыку, с анекдотами да прибаутками, не соскучишься…
Когда-то, еще в восьмом классе, Яна для себя решила, что и внешность у Вероники Сергеевны самая что ни на есть 'французская': гладкие иссиня-черные волосы с низкой челкой 'пони', из-под которой искрятся черные бусины-глаза, и неизменная вызывающе-красная помада на бледном лице. Папа не раз рассказывал, что в Париже именно этим ярким оттенком красится практически все женское население — будь то утро, белый день или глубокая ночь. Пьют малюсенькими глотками cafe au lait (кофе с молоком) в полутемных уютных кафешках, небрежно листают наманикюренными пальцами газету и обязательно перед уходом подкрашивают губы, придирчиво разглядывая себя в зеркальце. Прямо у всех на виду, а никто уже внимания-то и не обращает, привыкли…
Хотя есть и другие, спешащие утром на работу в метро: серенькие и словно бесцветные, блекло одетые, а глаза равнодушно-усталые, погасшие изнутри. (Привычная маска пассажира в утренней электричке, что застегнут на все пуговицы сверху донизу.) Да и метро парижское, папа говорит, почти ничем не отличается от нашего, хотя бы киевского… Если бы Янку вдруг разбудили среди ночи и громовым голосом спросили: 'Какой город ты хочешь увидеть больше всего на свете?', она бы с закрытыми глазами на полном автомате выпалила: 'Париж!'
Само собой уж так сложилось, что Яна с раннего детства ('буквально с пеленок!', сокрушалась мама) бредила всем французским. Музыка, книги, фильмы — все это жадно поглощалось неокрепшим еще серым веществом и оседало в глубинах памяти. Более того, в возрасте пяти лет Янка очень правдоподобно распевала услышанные по радио песенки — то ли Патрисии Каас, то ли Джо Досена, — и старательно грассировала на каждом 'р'. (Есть в папиной коллекции одна затертая до дыр видеокассета с паршивым изображением, но звук по чистой случайности остался терпимым.) Отец однажды неудачно пошутил перед залетевшими 'на огонек' мамиными гостями: сказал, что Янка в прошлой жизни жила во Франции, только-то и всего. Яна как сейчас помнит, завопила радостно: 'А откуда ты знаешь??' Высокомерные 'чужие' гости рассмеялись, а мама взглянула на отца с нескрываемой жалостью, как на умалишенного…
Этот мамин взгляд запомнился на всю жизнь, полоснул бритвенным лезвием прямо по сердцу. С тех пор несчетное количество раз Яна переживала его заново, но теперь уже на себе: насмешливое удивление и снисходительность с легкой долей поблажки. (Дескать, смотри ты, а малышка умеет шевелить мозгами! А фантазия-то какая — блеск!..) Стоит обмолвиться неосторожным словом в неподходящей компании — и сразу же этот взгляд, как ответный удар. Тут уж хочешь-не хочешь, а приходится 'фильтровать базар', по незатейливой Юлькиной рекомендации. И вообще не стоит забывать, что молчание — золото, а слово — всего лишь серебро…
Единственное, что Янке никогда не нравилось — это ее короткое звонкое имя во французском звучании, с ударением на последней 'а'. Всегда казалось, что от этого оно становится беспомощным, теряет былую силу.
У Вероники Сергеевны на каждой паре случался так называемый 'любимчик наоборот'. Обычно это бывал Петя, за ним с восьмого класса прочно закрепилась кличка 'Бэбэ', тоже с ударением на последнем слоге — малыш, ребенок. (Вот ведь четко Вероника подметила: Петина внушительная двухметровая наружность и добрые до наивности глаза большого теленка, и жизнерадостный смех без причины — признак известное дело кого…)
Француженка в нерешительности постукивала острием идеально заточенного карандаша по журнальному списку, выискивая первую на сегодня жертву. Над партами зависла напряженная тишина: девочки скромно потупили головы к тетрадям, а пацаны глубокомысленно уперлись взглядами в потолок. У Яны неприятно вспотели руки и бешено заколотилось сердце — хотя глупость, конечно! На крайний случай могла бы сморозить что-нибудь подходящее случаю, и даже болей-менее связное, беглым текстом. Чем-чем, а языком природа вместе с высшими силами наградили в достатке, да и подвесить вроде не поленились… (Если, конечно, не пробивает на застенчивость — там уж, ясное дело, не до красноречия!) Да и голос ничего себе такой, слегонца, правда, писклявый, но зато 'приятно-убеждающий'. (Как тонко польстила в прошлом году Галька, подставляя Яну договариваться с разъяренным физиком Колобком. И тоже, помнится, по поводу пропущенной пары… Или нет, лабораторной, опоздали на нее всей бандой. Ну да, нашли себе пушечное мясо: 'У тебя голос самый приятный!')
— Ну, на кого Бог пошлет? — успела шепотом приколоться за спиной Юлька, прерывая Янины воспоминания. 'Бог послал' как раз на нее.
— Ермоленко! — карандаш кровожадно впился в Юлькину фамилию, аки коршун в цыпленка. Юля машинально вобрала голову в плечи и стала значительно ниже ростом, и с каждой секундой сползала под парту, пока на поверхности не осталась только стриженая темно-русая макушка. Еще одно 'бэбэ'!
— Julie, quel devoir avions-nous? (Жюли, какое у нас было домашнее задание?)
— Повторить спряжение глаголов?.. — с неуверенными нотками в голосе просипела Юлька.
— Рas Russe! Quels verbes?.. (Не по-русски! Каких глаголов?..) — тонко намекнула Вероника, но Жюли в подсказку не врубилась. Заунывно затянула прямо с места, от волнения позабыв встать:
— Же нэ сэ па… (Я не знаю.)
Класс взорвался от хохота — обычная нервная реакция, которую мало кто из учителей правильно понимает. Вероника Сергеевна с энтузиазмом подхватила, и отчего-то на чистейшем русском:
— Я вижу, это все, что Вам известно по-французски! А дальше? 'Я не знаю, ты не знаешь'…
Юлька полностью стушевалась и затихла, хоть как Яна ни подбадривала ее взглядом, а Машка дружеским локтем под ребро. Галя взволнованно — и тоже с места — выкрикнула:
— Она знает!
Но Юля перепугано твердила, будто пластинку заело:
— Же нэ сэ па…
В эту секунду, как нежданное спасение, у Яны в сумке запиликал мобильник. (Который, кстати, по строжайшему директорскому указу надобно на парах отключать…) Француженка неодобрительно покачала головой, но все же смилостивилась и на Янкин умоляющий взгляд неохотно кивнула. Она еще с самого начала к Яне сильно благоволит, уже не раз перед всем классом расхваливала, что у той прекрасные способности к французскому. Янка от ее дифирамбов обычно готова сквозь землю провалиться: пронзить стрелой все этажи и вынырнуть на противоположной стороне глобуса, где-нибудь поближе к Индонезии. И шутила про себя саркастично, чтобы не слишком возноситься: 'Непонятно, с чего бы это вдруг 'прекрасные способности'? Не иначе, сослужил добрую службу тот грассирующий акцент еще детских времен и песенки Адамо с Джо Досеном, папа их крутил тысячу раз…'
Эту обнаруженную классе в восьмом легкость в изучении иностранных языков Янка называла 'обезьяньи способности' и никогда ей особенно не гордилась. Привыкла воспринимать как должное: ну есть себе и есть! Как рука или нога, не будешь же ты ими хвалиться?… А француженка, скорей всего, просто питает на ее счет какие-то олимпиадные надежды, потому и смотрит на многое сквозь пальцы: болтовня на парах, опоздания — пока что все благополучно сходит с рук. Если так, то пускай договаривается с Оксаной, потому как весь декабрь уже прочно забит олимпиадой по английскому. И опять, как водится, с пропусками пар! Эх, жизнь!.. Как бы ее, Яну, из этого славного лицея не поперли…
Как бы там ни было, Вероника Сергеевна отвлеклась и забыла про несчастную Юльку, вызвала вместо нее к доске Каплю. Тот по пути на Голгофу испепелил Яну взглядом, в котором ясно читались давешние поэтические строчки: 'Мне нужен труп, я выбрал Вас…'
'Люблю тебя, но странною любовью!' — вздохнула Янка и незаметной мышью выскочила в коридор, стараясь по возможности не цокать каблуками.
Звонил папа. Его голос почудился до странного чужим, охрипшим и сильно чем-то встревоженным. У
