— Жить, что называется, хорошо! — сообщила сразу для всех Янка и зажмурилась, подставляя лицо яркому холодному солнцу. Смутно знакомым движением раскинула в стороны руки, как крылья, и лихо спрыгнула с крыльца. (Достаточно неловко спрыгнула, только ногу зашибла. Олимпийская звезда еще та…)
После завтрака, плавно перешедшего в обед, бабушка с сияющим праздничным лицом достала из комода в гостиной старинный семейный альбом, наполненный до краев пожелтевшими черно-белыми фотографиями, и водрузила его на стол. Не возникало никаких сомнений, что сегодня им, 'детям', предстоял очередной экскурс в историю, перемежаемый бабушкиными вздохами и сдержанным сморканием в носовой платок, и время от времени дедушкиными грубоватыми остротами. Еле сдерживая досаду, Яна краем глаза покосилась на часы: ну какой смысл, спрашивается, в тридцатый раз излагать одно и то же, с небольшими вариациями! (Они-то с Яриком знают эту историю назубок — бабушка еще с самого детства все уши прожужжала! Элементарная трата времени.) Но бабушка заводить свой излюбленный рассказ не спешила, присела рядом с ней и молча принялась перебирать изжелта-коричневые от древности фотографии. С каждым снимком, знакомым до мельчайшей черточки, в памяти у Янки волей-неволей стало разворачиваться их легендарное семейное предание (которое бабушка до того стремилась передать им с брателло, что рисковала набить оскомину).
Итак, конец девятнадцатого века, Варшава. Польша в то время входила в состав Российской империи, из-за чего то и дело вспыхивали беспорядки — народ, как всегда, мечтал о свободе и независимости. После одного неудачного восстания, задушенного в самом зародыше, Яниного прапрадеда Станислава Вишневского арестовали и царским указом сослали в Сибирь. (Хоть был он не просто мятежник, а самый настоящий граф, единственный наследник старинного польского рода. Но на это обстоятельство никто не посмотрел, скрутили в бараний рог и засадили в кутузку. Так утверждала бабушка, основываясь на оставшихся после прапрадеда дневниках, которые она несколько лет скрупулезно разбирала.)
Дальше начинаются какие-то неясности, история темнит и петляет: неофициальная версия гласит, что был у семьи Вишневских влиятельный знакомый среди царских чиновников, что вовремя замолвил слово. До Сибири прадеда не довезли, без объяснений сгрузили с арестантского состава и разрешили поселиться недалеко от Одессы. (Что, в общем-то, нельзя было назвать особой милостью, потому как таврийские степи сто с лишним лет назад не отличались гостеприимством. Летом — иссушающий зной и горячие ветра- буревеи, от которых пересыхали реки, зимой — обжигающие морозы с буранами… Город только начинал расстаиваться, обрастать насаженными вручную лесами, что в сороковых годах двадцатого века преградили путь буревеям. Да уж, место жительства достаточно экстремальное, особенно для молодого аристократа, любимца судьбы, непривычного к грубому физическому труду.)
Через несколько месяцев следом за ссыльным в Город приехала его невеста Магдалена, восемнадцати лет от роду. Вся ее многочисленная родня твердила наперебой, что это безумие, что она хоронит себя заживо в 'дикой степи' среди необразованных варваров. Но Магдалена была непоколебима: с трудом дождавшись официального разрешения, примчалась к возлюбленному, взяв с собой лишь самое необходимое — чемодан своих бальных платьев, книги, любимые безделушки и немного драгоценностей. ('Как жены декабристов…' — этот момент в бабушкином рассказе всегда вызывал у Янки неподдельное восхищение. Вряд ли, конечно, жены декабристов везли с собой в Сибирь свои лучшие бальные платья, но дело даже не в этом, а в самой сути. Ведь было-то Магдалене всего восемнадцать, наивная девчонка, по нынешним временам. Невероятно, но факт: разница с ней, Яной, всего-навсего три года. Смогла бы она, будучи почти что ребенком, бросить все и сломя голову нестись на край света вслед за любимым? В нищету, в холод и голод, в войну?..)
На единственной сохранившейся фотографии эта юная прапрабабушка запечатлена в неудобной деревянной позе рядом с чопорно застывшим прапрадедом — никаких подробностей и не разглядишь, жаль… Зато на большом старинном портрете маслом, что висит испокон веков в гостиной, она совсем как живая. Высоко уложенные светлые волосы, в которых празднично сверкает бриллиантовая брошь, кокетливый локон у виска, роскошное кружевное платье с открытыми плечами и низким декольте — не прабабка, а загляденье! Говорят, Янка сильно на нее похожа. (Во всяком случае, бабушка умиляется и ахает на все лады, а она лицо заинтересованное.)
Но определенное сходство и в самом деле улавливается, стоит только присмотреться: широко раскрытые, почти круглые глаза, мягкая линия щеки и беспомощно сложенные на коленях тоненькие руки с длинными пальцами, когда-то порхавшие по клавишам фортепиано… Трудно представить, как эта изнеженная польская барышня с такими руками топила в морозные зимы печь и носила дрова, когда муж слегал с простудой? Или ела в войну одну мороженую картошку, или тайком от всех голодала, отдавая последний кусок детям? (Прапрадед Станислав в своем дневнике рассказывал об ней скупыми будничными словами, отчего все эти давние события приобретали пронзительную реальность.) Интересно, не жалела ли Магдалена?.. Никогда не промелькнула запоздалая мысль, что не стоило наобум бросать свою сытую и обеспеченную жизнь, заполненную праздничной шумихой, балами, поклонниками да уроками фортепиано? Говорят, она подавала большие надежды, пророчили блестящее будущее…
Подчиняясь необъяснимому импульсу, Янка вскочила и торопливым шагом направилась в гостиную. С непонятной робостью подошла вплотную к низко висящему на стене портрету, заглянула в прабабкины большие темные глаза и оторопела от внезапного открытия: из загадочной полутьмы картины на нее смотрела она сама.
'Неужели это я?? Неужели я тогда жила?.. Но я ведь ничего об этом не помню… Столько раз проходила мимо, надо же…' — чувствуя себя совсем потерянно, Яна вернулась обратно к остальным. К счастью, объяснять ничего не пришлось, никто и не заметил ее внепланового отсутствия.
— Здесь они и поженились, в этом самом доме. Тогда еще недостроенном, — продолжала бабушка, с любовью вглядываясь в миниатюрную бледно-желтую фотографию с резными краями. — Построил он наш дом своими руками — почти такой же, как остался в Польше. Сам восстановил по памяти чертежи, сам складывал по кирпичику… Хоть опыта у него практически никакого и не было, учился на ошибках, вслепую. Магдалена мало что с собой привезла, только книги и горстку драгоценностей. Больше не разрешили… (Бабушка почему-то деликатно умолчала о ворохе нарядных платьев, о которых прадед не без юмора упоминал в дневнике — своеобразный семейный анекдот. В воспитательных целях умолчала, наверное). Почти все сумели сохранить, в самый лютый голод не продавали…
— Когда совсем прикрутило, продали, куда б они делись? — вмешался не без ревности дедушка, имея в виду выменянные на хлеб серебряные статуэтки, еще во времена Первой мировой. (Он, кажется, чувствовал себя не очень уютно при любом упоминании о бабушкиных аристократических предках и вековых семейных традициях. А что, типичная современная теленовелла, хоть сериал по ней снимай: потомственный пролетарий, трудяга в десятом поколении, что взял себе в жены заграничную принцессу. Неужто он до сих пор не примирился с этой мыслью?..)
А бабушка разошлась не на шутку, с девичьей легкостью метнулась к комоду и осторожно, прямо-таки с почестями достала из глубины шкафа аккуратный тряпичный сверток. Со смешной полудетской гордостью на вытянутых руках вручила его Ярославу.
— Твой кинжал, — первой догадалась Яна. Среди тряпок сверкнуло холодным огнем отточенное острое лезвие без ножен, ей стало вдруг не по себе. Непроизвольно отодвинувшись подальше, она, вытянув шею, с любопытством наблюдала за всем происходящим из-за бабушкиного плеча. Нож был небольшой, с изящной золотой рукоятью, украшенной замысловатой чеканкой и мелкими латинскими буквами. (Яна видела этот таинственный фамильный кинжал всего несколько раз, да и то главным образом издалека. В детстве им, 'детям', играть с семейными реликвиями строжайшим образом возбранялось, так что самое время насладиться сполна. Можно было бы спокойно взять кинжал в руки, рассмотреть поближе, да что-то больше не тянет. Ну ни малейшего желания… Всё-таки она и холодное оружие — это две несовместимые вещи. Да и горячее тоже, никакой разницы.)
'А вдруг этой штукой кого-то убили, поэтому я не хочу к ней прикасаться?.. — поразила своей несуразностью ужасная мысль. — Да уж, фамильная реликвия… Вряд ли это хорошо.' Затаив дыхание, она прикрыла глаза, пытаясь вызвать искусственно хоть какое-то видение, связанное с неприятным для нее кинжалом. Но ничего не увидела, вместо привычных 'картинок' появилась удивительно четкая и уверенная
