зрения веры, так и церковной дисциплины, мог поставить в затруднительное положение университетских богословов, столь давно принявших сторону авиньонского папы и вовсе не собиравшихся безоговорочно примкнуть к папе римскому Мартину V, ибо они собирались избрать на Соборе в Базеле последнего в истории антипапу. Что касается письма графа д'Арманьяка, Жанна дала уклончивый ответ. А поскольку на этом заседании речь определенно шла о переписке Жанны, зачитали ее первое, предупредительное письмо англичанам, текст которого она без труда узнала, за исключением некоторых выражений, видимо вставленных церковниками. Именно тогда Жанна заявила более решительно, чем когда-либо:
'Не пройдет и семи лет, как англичане потеряют значительно больше, нежели при Орлеане, они потеряют всю Францию… И случится это в результате большой победы, ниспосланной французам Богом'. Пытаясь заставить Жанну назвать – а она отказывается это сделать – точный день, час и год победы, ее спрашивают, что она говорила своему сторожу англичанину Джону Грею о празднике святого Мартина зимнего (это доказывает, что ее сторож выполнял также роль, во все времена выполняемую сторожами на политических процессах, когда из их повседневного общения с узниками извлекали сведения для допросов).
Затем вновь заводят разговор о святых, которым Жанна приписывает слышимые ею 'голоса'. Она не говорит ничего достойного внимания об их облике; ее развеселил вопрос, были ли у явившихся ей святых волосы. 'Хорошо бы это знать!' Пытаясь заставить ее рассказать побольше, Кошон задает вопрос: 'Говорит ли святая Маргарита на языке англичан?' Ответ Жанны: 'Как она может говорить по-английски, когда она не на их стороне?'
'Знамения королю'
Все отчетливее проступает тайный умысел епископа, пытающегося уличить Жанну в колдовстве. Дошел черед и до амулетов, затем опять вернулись к 'дереву фей' и источнику в Домреми. И внезапно вопрос: 'Куда вы подевали вашу мандрагору?' – 'У меня нет мандрагоры и никогда не было!' Поскольку судьи продолжают настаивать на ответе, Жанна поясняет: 'Я слышала, что это нечто, сулящее большое богатство, но сему не верю' – и тут же добавляет: 'Мои голоса никогда не говорили мне ничего подобного'.
Следует обратить внимание на разницу в отношении Жанны и церковников к амулетам. Жанна ссылается на 'голоса', которые, по ее свидетельству, не имеют никакого отношения к приносящим счастье кольцам или же к заурядным магическим рецептам, о которых толкуют ученые-богословы, противостоящие Деве. Эту разницу усугубляет и свойственный обвиняемой здоровый юмор. В качестве примера можно привести ее ответы во время допроса 1 марта:
' – Как выглядел святой Михаил, когда он явился вам?… Был ли он обнажен?
– Вы что, думаете, что Богу не во что его одеть?
– Были ли у него волосы?
– А почему бы вдруг их у него остригли?
– Были ли у него весы?
– Об этом ничего не знаю… Я очень радуюсь, когда вижу его…'
Несомненно, Кошон возвращается к вопросу о 'знамении королю' без особого энтузиазма: 'Я вам уже сказала, что вы у меня это не выпытаете. Спросите у него самого!' Впервые королевскую корону ассоциируют со знамением. В какой-то степени Жанна переходит в наступление, когда заявляет, что, помимо короны, полученной королем в Реймсе, 'он получил бы, если бы подождал, корону в тысячу раз более богатую'. Сколько еще раз будут возвращаться к вопросу об этой короне…
Допрос, проведенный в следующую субботу, длился значительно дольше и касался самых разнообразных вопросов. Во-первых, речь шла о являвшихся ей святых: 'Я сказала вам все, что знаю, и ничего другого не скажу'. Расспрашивая Жанну о 'голосах', Жан Бопер все же задал ей вопрос об ожидающей ее участи:
' – Знали ли вы из откровений, что вы совершите побег?
– Это не касается вашего процесса, уж не хотите ли, чтобы я свидетельствовала против себя!
– …Говорили вам что-либо об этом ваши голоса?
– Да, действительно, они говорили мне, что я буду освобождена, но я не знаю ни часа, ни дня. А еще чтобы я была смела и приветлива'.
Освобождать, освобождение… На языке мистиков обычно так называли смерть, но, по всей видимости, не в этом смысле сама Жанна употребляет эти понятия.
И вновь Жан Бопер, меняя тактику, заводит речь о мужской одежде. 'Я вам уже на это отвечала'. И добавляет: 'И это записано в Пуатье'. Таким образом, богословы, расспрашивавшие ее в первый раз и не нашедшие в ней 'ничего, кроме добра', уже поднимали вопрос о мужском платье и не возвели это в преступление. Отметим, что об этой ставшей важной детали заговорили уже в начале марта. Ведь мы знаем; за неимением лучшего, судьи в конце концов превратят мужское платье Жанны в единственный 'основательный' пункт обвинения. Жанна совершенно не думает о том, что против нее могут использовать то, чем она так дорожит, ее одеяние. А дорожит она им, 'повинуясь своим голосам' и по другой, вполне понятной причине – ведь в тюрьме она находилась на своем ложе с закованными в цепи ногами.
На всех последующих вопросах лежит отпечаток того тайного умысла, который нейдет из умов судей, – уличить Жанну в колдовстве. На сей раз под подозрением окажутся флажок на пике и герб, принятые в армии Девой и теми, кто следовал за ней: 'Окропила ли она их святой водой?… Прошли ли с полотнами вокруг алтаря или церкви, тем самым совершая религиозный ритуал, дабы они стали гербами?' Ответы, данные Жанной, послужили основанием для полных затаенной злобы воспоминаний проводившего допросы Жана Бопера, который скажет на процессе об отмене приговора:
'Она была очень хитра, полна хитрости, свойственной женщинам'.
Более коварными могли бы быть вопросы о ребенке, которого Жанна вернула к жизни в Лани, чтобы его могли окрестить, или же вопросы, касающиеся Катрин из Ла-Рошели. Но в обоих случаях рассказ Жанны обезоруживающе простодушен. То же относится и к прыжку из башни Боревуара: суд особо отметил ответ: 'Я предпочла бы отдать Богу душу, чем попасть в руки англичан'.
При закрытых дверях
Открытые судебные заседания продолжались ровно одиннадцать дней.
Неделей позже, в субботу 10 марта, к большому изумлению Жанны, в комнату, где ее содержат в заключении, входит Пьер Кошон собственной персоной в сопровождении трех лиц, чьи имена уже неоднократно назывались среди заседателей: Никола Миди, Жерар Фёйэ, а также метр Жан де Ла Фонтен, которого тем временем епископ Бове назначил вести допросы вместо себя. Здесь же находились: секретарь суда Жан Массьё – личность знакомая, ибо он каждый раз провожал Жанну из тюрьмы в зал заседаний и обратно, и руанский каноник Жан Секар, церковный адвокат, впрочем довольно редко упоминаемый в протоколах допроса.
Никола Миди и Жерар Фёйэ были из числа шести богословов, специально направленных Парижским университетом для наблюдения за процессом; в поездке в Руан их сопровождал Жан де Ринель, агент короля Англии и муж племянницы Пьера Кошона Гийометт Бидо. Только Жан де Ла Фонтен, также университетский богослов, доктор искусств и лиценциат канонического права, определенно не являлся членом делегации.
Кошон, вероятно, предчувствовал, что Ла Фонтен – человек добросовестный: тщательно соблюдая процедуру допросов, он начнет испытывать кое-какие сомнения и даже, по свидетельству нотариуса Гийома Маншона, самолично отправится предупредить Жанну о том, что ее ждет 'большая опасность', если она не заявит о своей покорности папе и Собору. Когда до епископа дошла весть об этой беседе, он 'сильно разгневался', а Жан де Ла Фонтен, оценивая нежелательные последствия своего поступка, незаметно
