бы — этакий дядя заигрывает с ребенком. Ужасно…
Надо было немедленно выбросить из головы глупости и настроиться на трезвый лад. Он хотел сказать: «Забирайте солдат, пускай поют и декламируют. Мне пора, совсем неподходящее место для пустой болтовни». А вслух сказал:
— Значит, вам понравились наши ребята, а кто из них больше — Коля или Юра?
Она неожиданно обернулась — лицом к лицу, шутливо толкнула его обеими руками в варежках, от которых повеяло теплым запахом шерсти.
— Оба, — сказала она, мотнув головой, — оба…
Господи, подумал он, пошляков никто не сеет, они сами рождаются. Что он вообразил, о чем подумал, увидев ее?…
— Чудачка, — сказал он глухо.
— А ты?
И от души рассмеялась.
Он не знал, что и подумать. Стефка, прислонясь к штакетнику, постукивала каблучком, глядя в студеное, усыпанное звездами небо…
— Что ты там увидела интересного?
— Ниц… горят божьи лампады.
— Звезды по-твоему, лампады?
— Ну… — Сейчас она снова была озорной девчонкой.
«Ничего себе руководитель агитбригады. Да она ведь католичка, должно быть, в двадцатом колене, не меньше, и одно другому не мешает. Окончив репетиции, она перед сном молится на свою матку боску».
— Ты верующая?
— А ты нет?
Спятить от нее можно было, но в конце концов это веселее, чем просто молчать, тем более что говорить, в общем-то, не о чем. Скорее бы уйти, забыть о ней.
— Учиться тебе надо, — сказал он.
— То добже бы… Только до Львова далеко. А вот мы собираемся в Ченстохов, к отцу. Там есть музшкола.
— Скоро? — спросил он затаив дыхание.
— То юж карта была оформлена. Чекали брата з плену, а он зразу туда поехав, там и помер, з лагера у него болезнь легких… Тераз чекам следующую партию. Може, в феврале.
— Плохо…
— Не треба ехать? — быстро переспросила она.
— Плохо, что брат… — сказал он. — А знать надо не только нотную грамоту. Смешно, молодая девчонка и вдруг — верующая. Так и останешься невеждой, с божьими знаниями в двадцатом веке?
— Цо то е — невежда?
— Темнота. Учиться надо, — повторил он.
— Вы з мной, — она вдруг перешла на «вы», — як з дитем розмовите.
— А вы взрослая?
— Ну.
— Тогда прошу прощения.
Она слегка подалась к нему. Глаза ее были совсем близко, темные омуты — в каждом по звезде.
— Ну, так вы согласны? — Она слегка отпрянула, прижавшись к забору. — Отпустить солдат?
— Что?… А, ну да…
— Да чи нет?
— Да. Берите их обоих, если пойдут.
— То добже. И Степан сказав — будет здорово.
— А, Степан?… Кто он вам — жених?
Она пожала плечами, и снова этот смешной жест — легкая отмашка.
— Не вем. Может и так.
И вдруг спросила, словно бы неожиданно для самой себя:
— А где ваша мама жие?
— Нет у меня мамы. Умерла перед войной. А отец погиб в сорок первом. На фронте.
Она прикоснулась варежкой к его щеке, и он стоял не дыша.
— Зовсем нос бялый, ходить до дому.
— А вы?
— И я… Приходите до нас.
— Когда? Домой?
— Кеды захотите.
— Спасибо.
Она повернулась на каблучке и, помахав на прощанье, исчезла во мгле. Точно ее и не было.
Пани Барбара, костлявая, в ватнике и старой шали, завязанной наперехват у пояса, поставила на лавку ведро и выжидающе уселась в уголке на топчане.
— Корову доила? — спросила Стефка.
— Не козла ж. — Она выпростала из шали худой подбородок, и, пока они со Стефкой возились у вешалки, снимая пальто, из темного угла отчужденно мерцали ее глаза, в которых мешались любопытство и неприязнь. Андрей ощущал этот взгляд все время, пока Стефка в молчании накрывала на стол, то и дело роняя ложки и отрывисто переспрашивая: «Гдзе варенье? А заварка?» Мать машинально отвечала ей. Выпуклый белозубый, в ободке губной помады рот, застывший в неловкой усмешке, придавал ее худощавому, в резких морщинах лицу выражение скованности: нельзя было понять — то ли она добра, то ли сердита.
Его приход (еще с утра шутя сказал, что зайдет) не был для матери неожиданностью и, кажется, желанным тоже не был. Андрей слегка робел, наотрез отказываясь от варенья и предложенных ржаных пампушек. А Стефка, вся тоже будто на шарнирах, настойчиво требовала:
— Ты ешь, ешь, потом будешь отказуваться. Ой, ты барин какой.
— Да не барин, уже ел, дома…
— Не бойся, не обеднеем, правда, мам? Який робкий, а еще офицер!
И эти неожиданно покровительственные нотки обычно застенчивой при нем Стефки вовсе сбивали с толку. Он ловил себя на том, что старается понравиться матери, на душе становилось тускло.
— Давайте, давайте, — отозвалась наконец пани Барбара на смешанном польско-украинском. — Раз юж пшишли, чего там… Мяса нема, извините, а млеко да харбата, цай, по-вашему, есть, проше пана…
— Да не нужно мне мяса! Что я, есть, что ли, пришел?
— А зачем вы пшишли? — вдруг спросила мать. И словно бы хихикнула в ладонь.
— Познакомиться.
— И много вы раз знакомились? — спросила она, уже откровенно посмеиваясь. — Жолежи любят знакомиться, як то у вас поется: одна в Омске, друга в Томске…
— Мам! — оборвала Стефка.
— То юж пошутковать не можно, — смешалась мать. Первой отпила из своей чашки и вдруг словно вся сникла. — Да, кеды то все было, а тераз ниц нема, еден хлеб…
— Да молоко, — добавила Стефка. — У других и крыши не зосталось — война.
В сенях послышались шаги, глухое хлопанье, видно, гости обивали с валенок снег. Потом в дверях появилась долговязая фигура Степана, следом, замешкавшись, со стесненным видом, переступил порог Ляшко. У Степана забегали глаза, губы сломались в надменной улыбке — видно, не ожидал увидеть Андрея.
— А мы вот шли с мастером, видим, свет горит. И отважились,… Примете гостей незваных?
— Я-то сбоку припека, — сказал Ляшко, все еще не отпуская скобу. — Он меня затащил. Сделали вам, Стефа, вазу. Ну, он все грозился поллитру выставить. Знайшов пьющего…
