— А я и принес…
— На чужую закуску?
Все засмеялись, только Стефа по-прежнему казалась хмурой. Лани Барбару будто подменили. Видно, обрадовавшись пермене тягостной беседы, засуетилась, выбежала в сени. На белой скатерке появилась тарелка с холодным картофелем…
— Пше прошам, не ждали. Какая тут закуска…
— Сало есть. — Степан кинул на стол тяжелый сверток.
— А ты что, с гостями брезгуешь? — окликнул Степан ушедшую в спаленку Стефку.
— Не пью я, — донеслось оттуда, — вы уж сами. Мне надо ноты переписать.
— Ну, переписывай, потом споешь, послушаем…
Острое, обжатое морозцем лицо Степана слегка подергивалось, смешок звучал неестественно. Он повернулся боком, под правым глазом его высветился радужный синяк.
— Где это вас угораздило? — спросил Андрей, стараясь сгладить Стефкин отказ и как-то настроить разговор.
— Э, — отмахнулся Степан, — сколько просил своего Митрича — дай лишнюю лампочку… Вот и грохнулся со своей кинобудки, темно, а ступеньки щербатые…
Он произнес это с веселой небрежностью, процеженной сквозь мелкие, плотные, как молочный початок, зубы, молча отмерил стаканом синеватую жидкость…
— Хватит!
— Это я тебе от души, лейтенант, — первый раз с тобой в застолье. Ну и, дай бог, не последний… А что молодая не идет? Стеф! — Он отвалился к стене, правое веко его над синяком чуть заметно дернулось.
— Сказала — нема часу!
— Ну смотри, — хохотнул Степан, — нам больше достанется…
— Ой, и слава богу…
— Вот как… Ну, пани Барбара, поехали, — переключился Степан на мать, присевшую с края стола. — Что это вы на самом углу, замуж семь лет не выйдете.
— Ох, ты скажешь, хоть бы до своего старого добраться…
— Доберетесь. Эшелон обещают к первому…
— То юж сколько обещают. — Она отставила стаканчик…
— Что ж вы, пани? Гости в дом, хозяева в закут? Все какие-то встрепанные, как те куры под дождем. Или беседе вашей помешали?
— Цо там за беседа? Так… за добре життя, — отмахнулась она все с той же колючей усмешкой.
— Ну, значит, за добре життя, — повторил Степан, — вот колхозы придут, полный рай настанет. Как это у вас, лейтенант, мое, твое — все ничье… Эхма. — Он глотком осушил стакан, на вдохе кинул в рот листик капусты, смачно хрустнул. — Без хозяина, известное дело, земля — сирота.
Фыркнул с оглядкой на Ляшко, тот промолчал, уставясь в тарелку.
— Чепуху мелешь.
— Ну да?
— Вот именно, — сказал Андрей и сам не понял, отчего вдруг подобрался, одержимый одним желанием — одернуть этого задиру Степана, явно болтавшего с чужого голоса, защитить то, в чем сам он, горожанин, плохо разбирался, но что было его миром, неразрывно связанным со всем, чем жил и дышал.
Вспомнилось, как отец во время коллективизации пропадал в командировках и, вернувшись, не сняв пропыленной, белой от пота гимнастерки, засыпал не раздеваясь. Как в голодный год сельские его друзья в лаптях приезжали к нему за помощью и советом, гостюя у них дома по неделям, пока не добивались своего — запчастей, семян; и как сам Андрей лотом, уже в сороковом, вместе с однокашниками работал в том подшефном колхозе — жаркая дружная страда, щедрые обеды на полевом стане, по вечерам — танцы под гармошку.
Нет, от плохой жизни люди не стали бы веселиться!
Все это он выпалил в притихшего Степана с болезненным нетерпением, пытаясь уловить в нем какой- то перелом, сочувствие.
— Ты уж мне поверь, перед войной люди стали жить хорошо. Получше, чем у вас тут, где и клубу-то без году неделя… И вообще, не одним жив человек, хоть и сала было побольше вашего. А главное — другая жизнь, когда люди работают на себя и не виснет над ними пан. — И подумал, что в эту минуту похож на замполита. — Понимаешь ты это? При такой жизни люди — друзья, нечего ни ловчить, ни прятать… И страха нет за будущее… А здесь до сих пор — стукни ночью — не пустят. Друг другу не верят, всего боятся.
Он все больше горячился под снисходительно-насмешливым взглядом Степана.
— А что, верно, — сказал Ляшко, поднимаясь и доставая с подоконника шапку. — Не суди, чего не знаешь, Степа… Ну, мне пора, дела.
— Теоретически верно, — обронил Степан, не оглянувшись на Ляшко.
— А практически — победа над Гитлером, — огрызнулся Андрей. — Такая победа из-под палки не дается.
Он встал из-за стола, стараясь поскорей оборвать ненужный этот спор. Хотел уйти вслед за стеклодувом. Но тут распахнулась дверь, и на пороге, согнувшись под притолокой, появился смущенный Политкин, в руке у него трепетала бумажка. Он козырнул, поморгав на свет, и протянул ее Андрею. Тетрадный листок в косую линейку. Разгладив его на столе, пробежал донизу, пытаясь уловить смысл коряво написанных большими буквами строк.
— Листовка, — подсказал Политкин.
«…братья-селяне, знайте: выборы — то конец вольному життю, долой Совиты с их москалями, шо силы нам на шию. Кто пиде голосувать, тому позор и кара!»
Он машинально сунул листок в карман, стараясь сосредоточиться, понять, что же с этой бумажкой делать. Поднялся. Степан тоже потянулся к тулупу, сказал:
— Спасибо этому дому, в другой раз посидим подольше… — И как бы мимоходом спросил: — Что там, приказ какой или отзывают?
— Я выйду, — выглянула из комнаты Стефа, кивнув Андрею.
— Куда? Поздно юж! — сказала мать.
Он вышел во двор вслед за Политкиным и некоторое время ждал, не появится ли Стефа. Сквозь открытую форточку донеслась перебранка, потом резанул пронзительный голос пани Барбары: «Варьятка! Холера!», звонкий шлепок и плачущая девчоночья скороговорка.
Он поежился и шагнул с крыльца.
— Дочка с мамкой воюют, — сказал Политкин и философски добавил: — За мир борются… Да, берегет ее от вас, лейтенант.
— Где вы взяли листовку?
— У нас на дверях. Да еще одна на заборе, мы ее на курево порезали, бумаги ж нет… Да главное ж не количество, одинаковы они.
— Люди на месте?
— Николай с Бабенкой на хуторе, в гостях у Насти… До одиннадцати ж можно.
— К сроку не вернутся, пусть помкомвзвода пошлет за ними.
— Ясно.
— Ладно, ходи пока, гляди в оба…
Политкин зашагал вдоль бараков. Андрей все еще не решил, что предпринять: то ли идти с бумагой к Довбне, то ли к Митричу. Он был взвинчен спором, обидой за Стефу, а тут еще эта дурацкая листовка.
И совсем забыл о Степане, только сейчас заметил его, привалившегося к стояку веранды.
— Что расстроен?… С-сорвалась гуляночка? — сказал Степан, хмельно растягивая слова.
«С чего это его развезло? Раньше где-то набрался или притворяется? Зачем?»
— Наверстаем.
— А-а… Я не про Стефу, я за бумажку эту выборную…
— В сочувствии не нуждаюсь.
