горяминцы.
Да и как нам было не волноваться. Мы узнали, что икона здесь, в соседней избе, у Анны Дмитриевны, но мы понимали, что выпросить икону будет не просто, что скорее всего ее не выпросишь никогда. Нам казалось это вопиющей несправедливостью. Мы загорелись собирательством, мы докопались в книге, что «в часовне при деревне Горямине…», мы напали на след, мы нашли… Достать икону для нас теперь самое страстное желание, у нас есть, наконец, деньги, которые мы готовы заплатить… Мы не знали еще доподлинно, но, значит, чувствовали, что деньги в разговоре со старушками есть самый незначительный, а чаще всего отрицательный аргумент.
Усиливало наше волнение и то, что икона не какая-нибудь, но «Борис и Глеб». Христианство пришло на Русь со своими святыми. Христос, Божья Матерь, Иоанн Креститель, Николай Угодник, Георгий Победоносец, апостолы, пророки, много святых. Со временем начали появляться, канонизироваться свои, домашние, русские святые. Самыми первыми были канонизированы два юноши, сыновья князя Владимира Борис и Глеб, коварно убитые по мотивам междоусобицы. Их изображают всегда вместе, то едущими на лошадках, то стоящими в рост, но всегда с мечами, в горностаевых шапочках. Иногда между ними изображается и князь Владимир. Каждому собирателю известно, что икона «Борис и Глеб» большая редкость, и начать свое собирательство с нее, да еще если она «замечательная по древности», это была бы удача из удач.
Почему же «была бы», когда она уже есть! До нее пятьдесят шагов. Но между нами стоят воля и характер Анны Дмитриевны. Не случайно старуха взяла домой и хранит у себя одну-единственную икону из всей часовни. Теперь же, наверно, молится Борису и Глебу о спасении души погибшего внука. Эта икона – самое дорогое, что осталось у бедной старухи в жизни. Можно ли самое дорогое выпросить и увезти навсегда?
Поднимаясь на крыльцо к Анне Дмитриевне, я располагал уже точным ощущением, что иконы нам не видать. Анна Дмитриевна оказалась действительно старой женщиной, худощавой, одетой в черное. Она уселась против нас на табуретке.
– Плохо я вижу. Народ вы как будто незнакомый. Один глаз у меня совсем ослеп, другой туда же готовится. Зачем пожаловали?
– А вы знаете, Анна Дмитриевна, у моей матери тоже болят глаза. Из Москвы ей присылают очень хорошие капли. Она пускает через два часа, только тем и спасается. Без них давно бы ослепла. Если хотите, я возьму пузырек и привезу вам.
– Да уж не знаю, право. С чего это вы такие добрые? Я все хотела послать к Степаниде Ивановне в Олепино. Она, слыхать, глазами-то бьется. А у нее дети в Москве, один писатель. Наверное, есть у нее какие-нибудь лекарства.
– Вы разве знаете Степаниду Ивановну?
– Как же я могу ее не знать. Мы с ней в старину-то как подруги. И мужа ее, Алексея Алексеевича, хорошо знала. В гости хаживали на Ивана Постного или в покров.
К нам ходило много гостей. После обедни, прежде чем разойтись по своим деревням, шли по тропиночке из церковной ограды к нашему дому и Марья Григорьевна Бурякова из Шунова, и Александра Прокофьевна Камынина из Негодяихи, и Пелагея Николаевна Ламо нова из Брода. Они истово крестились у порога, одетые в черное, обедничное, в черных кружевных платках. Усаживались за стол, где кипел большой самовар.
– Анна Дмитриевна, вы, может быть, меня не знаете, но я ведь младший сын Алексея Алексеевича и Степаниды Ивановны.
Анна Дмитриевна встрепенулась.
– Как же это я не узнала! Слепа, слепа. Один глаз совсем не видит, другой туда же готовится. Не узнала. Я сейчас самовар поставлю. Он у меня скоро поспевает, сейчас.
Надо было бы соглашаться на самовар. Потому что где еще может возникнуть интимность и доверительность, как не за неторопливо поющим самоваром. Целый день (три дня!) можно просидеть за чаепитием ради того, чтобы… Но охотничьей выдержки у нас было мало, и мы от чаепития в обществе старушки вежливо отказались.
Тем не менее разговор наш пошел набирать высоту. Горяминская часовенка незаметно втянулась в орбиту нашего разговора.
– Позапрошлый год разломали, – с явной жесткостью к разломавшим подтвердила Анна Дмитриевна. – Приехал из совхоза трактор и по бревнышку раскатил.
– А утварь куда? Всякие там кадила, лампады и эти… доски, на которых нарисовано.
– Нет, ничего не осталось. То есть ни одной даже иконки не осталось от часовни горяминцам на память.
Анна Дмитриевна остановилась, улыбнулась про себя, будто порадовалась лишний раз, и после паузы, показавшейся нам очень длинной, сказала:
– Есть у меня, правда, одна икона. Храню. Из этой часовни. «Борис и Глеб». Она небольшая, правда, невзрачная, без ризы, без украшений – одна доска.
– Почему вы взяли именно эту икону, если она невзрачная?
– Икона не простая, а чтимая, богоявленная. Все у нас ее очень почитали. Вот я и взялась хранить. Если желаете, можно посмотреть. Руками только трогать нельзя, а посмотреть можно, пожалуйста.
Анна Дмитриевна повела нас в сельник. Еще не были откинуты деревянные ставни на окошке, еще в сельнике было совсем темно, а я уж увидел икону, висящую в дальнем левом углу. Сельник, когда Анна Дмитриевна открыла ставенку, наполнился сухой бревенчатой желтизной, и не было в нем ничего, кроме одной иконы. Мы остановились перед ней и стали смотреть.
Икона написана на доске, почти квадратной. Размер около полуметра и в ту и в другую сторону. Борис и Глеб, оба с мечами, оба в шапочках. Женя затаился за моим плечом, не слышно даже дыхания. А я сразу, в первые секунды, хотя и мало что понимал тогда в иконах, а вернее сказать, совсем ничего не понимал, отметил несоответствие легенды об иконе «замечательной по древности» и живописи ее, которую никуда нельзя было отнести, кроме как к двадцатому веку. Можно было успокаивать себя тем, что икону, поскольку она чтимая, подновили. До революции, конечно, лет пятьдесят – шестьдесят назад. Но почему же нет и ковчега, и весь вид ее новенький, крепенький, будто она не висела четыреста лет в горяминской деревянной часовне, а только что взята из иконописной мастерской?
– Анна Дмитриевна, как же так? Икона «Борис и Глеб» считается очень древней, однако письмо на ней не старинное, а новое. Может, вам ее подменили?
Анна Дмитриевна усмехнулась:
– Ценили мы очень эту икону. Была она чтимая. А вышло так: когда сгорела наша часовня, сгорели вместе с ней все иконы, сгорели, конечно, «Борис и Глеб». И вот посылаю я своего мужа в Москву. Поезжай, говорю, найди хорошего живописца, пусть напишет нам нового «Бориса и Глеба». Собрали мы со всей деревни денег, и муж поехал. Привез икону, которую вы теперь видите. Мы ее освятили и с молебном поставили в часовню.
– Часовня, говорите, сгорела.
– Новую срубили мужики.
– Когда сгорела часовня?
– Как раз в светлое воскресенье. Пьем чай, а в окне что-то поблескивает. Я оглянулась – батюшки мои светы! Часовня горит! Упала свеча, кругом дерево, краска, сушь. Все сгорело. Поздно заметили. «Бориса и Глеба» как чтили, а из огня вытащить не могли.
– Когда это было?
– Говорю, в самое светлое воскресенье. Чай сели пить…
– В каком году?
– Год-то я теперь и не вспомню. Была я замужем. Моего мужа в Москву к живописцу посылали. Помнится, уж и дети народились. Году, должно быть, в десятом.
Мне льстило, что я так точно определил про себя возраст живописи на иконе, но уж лучше ошибиться.
– Как думаете, Анна Дмитриевна, ваш муж из Москвы привез совсем новую икону или намоленную, старую?
