Мкртычу захотелось подозвать их и раздать им всех ягнят.
— Да, не гожусь я в пастухи! — еще раз подумал он вслух. — Плохой из меня пастух!
Он прислушался к звукам своего голоса, потом к печальному и заунывному перезвону соборных колоколов и вздрогнул.
Служили панихиду. И не по одному покойнику, а по тысячам людей и, быть может, по архимандриту Комитасу, певшему песни, в которых вола называли братом, куропатку — израненной курочкой, и бывшему таким же божьим творением, как эти горы, камни, деревья, травы, овцы…
Мкртыч бросил прутик, позволил стаду разбрестись и, повернувшись лицом к собору, хриплым, старческим голосом произнес:
— Не получился из меня пастух. Господи, какой я пастух! Я, как и вардапет, твой жертвенный агнец!
Колокола собора звенели печально и заунывно. Шла панихида, и старый пастух опустился на колени посреди дороги и стал истово молиться об утраченной родине, о зарезанных ягнятах и об ушедшем на чужбину архимандрите с его песнями, бередящими душу…
Ло-ло
Старый священник пришел издалека, постолы его прохудились. Он присел на ступеньки у входа в покои католикоса, снял постолы и принялся за их починку. Он сидел склонившись над своей работой, и Комитас не видел его лица, а только свалявшиеся, никогда не знавшие гребня сивые космы.
Комитас ждал, а тот, нагнувшись, поправлял ремешки постолов.
Весть о приходе старого сельского священника из Сасуна принес один из семинаристов, и Комитас пришел, чтобы повидаться с этим святым отцом, который, по слухам, был неграмотен, но знал все евангелие наизусть.
— Здравствуйте, отче.
— С милостью тебя божьей, сын мой, — ответил священник, не поднимая головы.
Закончив свое дело, священник поднялся, поправил широкий пояс из сыромятной бычьей кожи, кинжал и лишь теперь заметил молодого худощавого, смуглого вардапета.
— Бог в помощь, святой отец.
— Да будет с тобой милость божья, отец, — ответил вардапет.
Священнику было за семьдесят. Все лицо его заросло пышной сивой бородой, начинавшейся от маленьких, запавших глаз, над которыми, как карниз из черного туфа над окнами, нависали густые брови.
— С Сасунских гор прибрел я к святейшему католикосу, — заговорил он, не дожидаясь вопроса.
И они стали ждать вдвоем.
Комитас почему-то ни о чем не спросил старика, хотя и пришел сюда ради вестей из Сасуна. Он отказался от расспросов, может быть, потому, что священник сразу же погрузился в себя, чем-то напомнив Комитасу запертую церковь. Они стояли рядышком и молчали. Священник смотрел на вардапета и, казалось, не видел его. Может быть, он вспоминал свою ветхую сельскую церквушку и думал о том, что в этом году дождей мало, а на просяные поля Сасуна жучок напал. Кто знает, о чем может думать старый сельский священник, о котором рассказывали, что он знает наизусть евангелие от начала до конца, а после проповеди пашет.
Секретарь пришел сказать, что католикос ждет. Священник снял постолы, взял их под мышку, потом опустился на колени и так, на коленях, пополз к покоям католикоса. Комитас хотел было заметить, что это старик мог бы сделать у самых дверей, но не посмел: священник самозабвенно шептал молитву.
В дверях приемной священник на мгновение замешкался, потом увидал сидевшего в кресле католикоса айрика[17] Хримяна, воздел над головой руки, и постолы с глухим стуком упали на ковер. Комитас нагнулся, поднял постолы и спрятал их под фараджу.
— Айрик, — низким, хриплым от волнения голосом заговорил священник, — у меня было трое сыновей, и все трое пали в сасунских боях. Я пришел просить тебя, чтобы ты прочел по ним заупокойную. Сердце от горя стучит, как надтреснутый колокол.
Голос священника дрогнул.
Старый католикос поднялся с кресла. Комитас заметил на глазах его слезы. Католикос подошел к священнику, поднял его, подвел к своему креслу и усадил. Потом молча опустился на колени перед священником. Тот в ужасе вскочил с кресла.
— Сиди, — приказал католикос, и он робко сел.
— Отче, — сдавленным голосом проговорил Хримян, — у меня были тысячи сыновей, и все они пали в сасунских боях. Прочти заупокойную по ним. В сердце моем похоронный звон тысяч колоколов.
Постолы выскользнули из-под фараджи и упали, но Комитас не почувствовал этого, не поднял их. Застыв от горя, он изо всех сил крепился, чтобы не зарыдать.
В зале на миг воцарилось скорбное молчание. Католикос ждал, склонив голову перед священником. И тот могучим басом начал читать заупокойную молитву. Потом встал, подошел к католикосу, поднял его с колен, подошел к Комитасу, нагнулся, вытащил из-под его ног свои постолы и вышел.
— Вардапет Комитас, — сказал айрик Хримян, — пригласи этого священника в свою келью и не позволяй ему уходить до завтра. Он пришел издалека и очень устал. Вечером, после службы, приведи его ко мне снова, мне нужно побеседовать с ним.
Комитас поклонился и вышел. Священник, присев во дворе на ступеньках, обувался, и, когда Комитас подошел, он на этот раз поднял голову, печально улыбнулся и сказал:
— Я так и знал, что приду и облегчу великую скорбь айрика.
Старый священник остался ночевать в келье Комитаса. Комитас попросил принести для гостя постель, а сам, как всегда, лег на циновку.
— Завтра я уйду, ибо в горах продолжают сражаться. На Сипан[18] пойду… — Старик говорил это, сидя на краю постели и раскуривая трубку. — Я пошел в горы с молодыми, трое сынов было у меня, и все трое пали в боях.
И он принялся неторопливо и обстоятельно рассказывать о молодых земляках, с которыми ушел в горы, рассказал об их командире генерале Андранике — плотнике из Шапuн-Гарансaра, потом лег и заснул мертвецким сном.
Комитасу не спалось. Он сидел на циновке, смотрел на спящего гостя, и в душе его рождалась песня, которую он хотел посвятить мужественным защитникам Сипана. Он одну за другой перебирал музыкальные фразы, стремясь найти такие, которые смогли бы передать людям то, о чем поведал ему старый священник.
На столе лежал текст песни, написанный Мануком Абегяном, преподававшим литературу в духовной семинарии. Слова в какой-то мере подходили к услышанной сегодня истории.
Он поднялся с циновки, взял стихи, подошел к пианино и, не поднимая крышку, стал мысленно напевать:
Ему почудилось, что он видит вооруженных всадников у подножья Сипана. Всадники едут рысью, кони устали, а из-под седел поднимается пар.
Он подошел к окну кельи. Ночь уходила. Вдали, за тополями, уже обозначилась полоска рассвета. Монастырский двор был пуст. Семинаристы еще спали беспробудным сном, спал и старый священник.
«Ло-ло», — доносилась откуда-то извне знакомая музыкальная фраза. «Ло-ло», — вторил ей кто-то в
