Спустя три дня после встречи Павла с дармштадтским семейством Екатерина просила от имени сына у ландграфини руки принцессы Вильгельмины. Согласие было немедленно дано, и тотчас послали курьера к ландграфу Людвигу, чтобы получить его разрешение на брак.
Таким образом, все формальности были соблюдены. На распутницу было наброшено столько флера невинности, сколько могли выдержать ее прелестные, беломраморные, округлые плечики.
– Ваше величество, ее высочество отказывается…
Графиня Брюс повела глазами с непередаваемым выражением. Они были не одни – именно поэтому Прасковья Ивановна не допускала никакой простоты в обращении.
Екатерина посмотрела на нее непонимающе, и вдруг до нее дошло:
– Она отказывается показаться врачам?!
Ну да. Конечно! Еще бы она не отказывалась!
За спиной графини Брюс стояли смущенный лейб-медик Роджерсон и не менее смущенная повивальная бабка Марфа Тимофеевна, носившая почетное звание лейб-акушерки. В свои четыре опытных руки они должны были произвести самую обычную процедуру: удостоверить девственность царской невесты. В свое время малышка Фикхен тоже подобную процедуру проходила. Но ей нечего было скрывать!
А Вильгельмине есть что скрывать… Ах, вот же черт, как же Екатерина забыла о том, что это должно произойти! Ее не предупредили… Она бы этого не допустила, понимая, какому страшному риску подвергается Вильгельмина, окрещенная недавно Натальей Алексеевной. Государыню не предупредили – ну да, ведь обычай освящен веками! А может быть, ей и говорили об этом, но она пропустила мимо ушей, слишком занятая этой ужасной докукой, которая обрушилась на нее как раз накануне свадьбы Павла. Вот же повезло ей с сыном! У всех дети как дети, а этот чухонец даже жениться не может по-человечески: непременно должен был как раз перед свадьбой вспыхнуть бунт в Оренбургских степях. Объявился какой-то казак, именующий себя не кем иным, как государем Петром III Федоровичем, то есть как бы отцом Павла!
Нет, судьба что-то слишком часто хохочет в последнее время! Как бы у нее не случилось колик!
Восстал из гроба покойник, видимо, для того, чтобы благословить сынка, а то и к венцу отвести. Сведения из Оренбурга сначала поступали самые общие, а теперь исполнились тревоги. Как бы ни шапкозакидательствовали местные губернаторы и градоначальники, народу примыкало к Пугачеву все больше. Он грозил повести их на столицу и смести с трона преступную жену.
Екатерина строго запретила даже упоминать о чем-то подобном в присутствии Павла! Не хватало еще, чтобы и он поверил этим байкам, этой гнусности… Вот взбодрится! Вот разбухнут его дурацкие амбиции! Все же Никита Иванович Панин, ныне отставленный от воспитания, успел поселить в нем немало семян неудовлетворенного тщеславия. Павел, конечно, не устает размышлять, что мать обманом свергла отца, обманом захватила престол, обманом отставила от власти законного наследника, и он должен потребовать свое…
Ничего, придет время – Павлушке все достанется: и престол, и власть, и Россия. Ох, до чего же горько об этом думать! Россию можно в этом случае только пожалеть.
Ну ладно, это еще не скоро произойдет, глядишь, чухонец все же образумится. Молодая жена… Екатерина будет относиться к ней, как к родной дочери, сделает ее своей сторонницей, она поможет умиротворить сына.
Однако сейчас все это готово сорваться из-за забывчивости императрицы! Проверка целомудрия… невозможно проверить то, чего нет!
– Не просто отказывается, – продолжала тем временем Прасковья, – а руками и ногами отбивается! Якобы не перенесет, если ее коснутся посторонние мужские руки.
– Хм, – сказала императрица, изо всех сил удерживая губы, уже готовые расползтись в проказливую усмешку, – похвальная скромность!
– Да, – проговорила Прасковья Ивановна несколько сдавленным голосом, потому что тоже едва усмиряла рвущийся из горла смех, – а когда я ей предложила, чтоб Марфа Тимофеевна осмотр провела, она опять забилась в слезах: не может, говорит, допустить, чтобы не лютеранка, чтобы православная…
И она умолкла, словно подавилась.
Екатерине Алексеевне тоже потребовалось некоторое время, чтобы справиться с собой. Ну и девка…
– Завтра ее высочество принимает миропомазание, – проговорил Роджерсон. – Быть может, тогда она позволит фрау Марфе…
Ну да, еще ждать ее разрешения! Никто из этих переполошившихся господ почему-то даже не вспомнил, что накануне отъезда в Россию Вильгельмина проходила самое тщательное врачебное освидетельствование. Об этом писал Ассебург в одном из своих донесений. Интересно, как же она подпустила к себе «посторонние мужские руки»? Или руки врачей-лютеран не считаются мужскими? Во всяком случае, они не настолько посторонние!
– Оставьте ее в покое, – махнула императрица рукой с самым миролюбивым видом. – У нас есть свидетельства германских врачей. Их вполне довольно. В конце концов, девушка – родственница прусского короля, происходит из семьи, известной своим целомудренным поведением…
Прасковья Ивановна зашлась кашлем и согнулась вдвое.
– Графиня, что с вами? – выдавила Екатерина. И расхохоталась – больше не было сил сдерживаться.
Роджерсон и Марфа Тимофеевна ничего не понимали, но, конечно, помалкивали.
– Ты вот что, Марфа, – сказала наконец императрица – сказала по-русски, чтобы быть уверенной, что Роджерсон, который за годы жизни в России не выучил ни слова на языке этой страны, кроме «черт», которое он произносил как «чорд» и которое было его любимым ругательством, ничего не поймет. – Я тебе верю и доверяю. Назначу тебя в штат к великой княгине. Последи, каковы ее женские дни. Поняла? Есть на белье, нет – я все должна знать в сию минуту, как начнется – или не начнется. Поняла ли? – повторила она с нажимом.
Марфа Тимофеевна истово закивала:
– Как не понять, матушка!
– Конечно, – усмехнулась Екатерина, – девочка не должна заподозрить, что ты в ее грязном белье копаешься. Сведи близкую дружбу с прачками. Поняла ли?
– Как не понять, матушка… – позволила себе ответную усмешку Марфа Тимофеевна.
