любовников, а не мужчину, к которому можно щекой прильнуть в миг усталости и отдохновения, перед которым не надо из себя какую-то Клеопатру строить, а можно побыть и испуганной, и слабой, и некрасивой… но все же оставаться любимой, желанной и милой Катенькой.
И вот тут-то и появился в поле ее зрения человек, которого она уже видела прежде, – Григорий Потемкин. Тогда, десять лет назад, когда Екатерина с братьями Орловыми власть в России брала, это был умный, вечно смущавшийся увалень. Теперь он стал печальным одноглазым великаном, сочетавшим в себе невероятную мужскую притягательность – и застенчивость; честолюбие – и скромность; гордыню – и уничижение; силу духа – и подверженность всем человеческим слабостям; редкостную образованность – и растерянное косноязычие.
Никого, подобного Потемкину, она в жизни не встречала. Пред ним померк даже Григорий Орлов, что ж говорить о Салтыкове и Потоцком, тем паче – о ночном мотыльке Васильчикове и иже с ним?
Потом, несколько лет спустя, она прочтет перлюстрированные донесения австрийца Шарля де Линя своему императору Иосифу II – и диву дастся, сколь точно определил тот неопределимый характер Потемкина: «Это самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал. С виду ленивый, он неутомимо трудится. Угрюм, непостоянен, то глубокий философ, искусный администратор, великий политик, то ребенок. Императрица осыпает его своими милостями, а он делится ими с другими; получая от нее земли, он или возвращает их ей, или уплачивает государственные расходы, не говоря ей об этом. Манеры его то отталкивают, то привлекают: он то гордый сатрап Востока, то любезнейший из придворных Людовика XIV. Под личиной грубости он скрывает очень нежное сердце. Он, как ребенок, всего желает и, как взрослый, умеет от всего отказаться…»[18]
Ну так вот – с Пугачевым было покончено, Потемкин стал незаменимым и верным сердечным другом, теперь можно было наконец-то перевести дух и взглянуть попристальней на дела семейные.
И Екатерина была немало ошарашена, обнаружив, сколь многое в них изменилось.
А между тем Глафира Алымова чувствовала себя так, словно ее вознесли на небеса – и вмиг сверзили с них, да причем не единожды. Тешила она себя мечтаниями о том, что граф Андрей, воротясь из заграницы, обратит на нее свой благосклонный взор и оценит ее любовь, – ан нет, не то что благосклонности, но и вообще взора не могла она от него дождаться. Словно и не было ее на свете! Ну, великий князь был всецело поглощен своей женой – это понятно. Да и не больно-то он был Алымушке нужен, правду сказать. Но Андре! С ним что приключилось?
Откуда взяла Глашенька, что Андре должен после ночи, которую она провела с Павлом, исполниться к ней любовью, знала только она. Разумовский ничего подобного не обещал, однако она чувствовала себя обманутой. Ей и в голову не могло прийти, что он, отдавая ее Павлу, просто хотел отделаться от ее преследований! Безоглядная любовь Бецкого развила в ней непомерное самомнение, к тому же воспоминания о пренебрежении матери слишком сильно ранили, чтобы она могла позволить себе снова почувствовать себя ненужной и забытой. Даже мысли об этом гнала Алымушка прочь! Понятия «он меня не любит» для нее не существовало. Она мыслила другими категориями – «он должен меня любить!». Должен – но почему-то не исполняет свой долг по отношению к ней…
Это наполняло ее обидой на графа Андрея. Она не знала, что делать, что предпринять. Нужно, непременно нужно было добиться фрейлинства у великой княгини – ведь Андре благодаря своей дружбе с цесаревичем проводил при молодых почти все свое время, был им и советчиком, и компаньоном в развлечениях, и вообще всем на свете: как мужу, так и жене.
Алымушке нравилась великая княгиня Наталья Алексеевна – красивая, выглядит очень благородно, как бы не от мира сего, – Глашенька с удовольствием бы ей служила, но как этого добиться?!
Протекция Бецкого не помогла. Императрица ответила, что великий князь против не только Алымушки, но и других новых фрейлин, зато она сама с удовольствием возьмет Алымушку к себе на постоянную службу, пусть только место фрейлинское освободится, а девушка закончит учебу и немного остепенится. Она прелесть, чудо, сплошное веселье, она дивно музыкальна, слушать ее игру на арфе – восторг, однако фрейлина должна ведь не только развлекать других и сама веселиться, а и трудиться, заботиться, уметь пренебречь своим удовольствием ради удовольствия госпожи своей… а вот это качество у Алымушки милой не развито, она до того эгоистична и себялюбива, что иной раз смех берет. На пользу пойдет завершение учебы в Смольном, а там поглядим!
Сначала Иван Иванович не мог пересказать этого воспитаннице. Боялся обидеть ее. Но когда Алымушка впрямую стала винить его, дескать, он не желает ее просьбу исполнить, – высказал все. Девушка едва сознания не лишилась, в такую впала истерику и несколько дней с опекуном не разговаривала. Между ними и так черная кошка пробежала, еще раньше, а уж после таких слов…
Потом Алымушка переменилась и вновь стала доброй и послушной дочерью.
Она не поверила Бецкому. Императрица, которая всегда ее ласкала, всегда любила, всегда привечала, которая и сейчас всегда рада видеть ее при себе, – она не могла такого сказать! Это Иван Иванович, интриган противный, выдумал. Он хочет рассорить воспитанницу с целым миром, хочет, чтобы вся ее любовь на него обратилась! Да разве для этого нужны интриги? Если бы Бецкой сделал ей предложение…
Да, Глашенька давно поняла, что он любит ее мужской, пылкой любовью, что он без ума от нее… но почему тогда не женится?!
«Несчастный старец, – думала она, чуть ли не скрежеща зубами, – душа моя принадлежала тебе; одно слово, и я была бы твоею на всю жизнь. К чему были тонкости интриги в отношении к самому нежному и доверчивому существу?..»
Но он молчал… не из-за тонкостей интриги, а из стыда, Глашеньке непонятного.
Она не переставала искать путь к достижению цели, однако перед Бецким старалась этого не показывать. Конечно, он чувствовал, что девушка скрывает от него что-то, и Глашеньке от него просто не стало проходу. Он всячески старался убедить ее оставить свои замыслы, держаться от двора подальше, уверяя, что там все лгут и норовят вырыть яму другому.
Глашенька нервничала необыкновенно. Ей по-хорошему следовало бы вернуться в институт – вакации заканчивались, наступал последний год ее ученичества, – однако она мечтала закрепиться при дворе. В прошлые вакации она стала любовницей великого князя, потом год провела в Смольном, но на положении полупансионерки, оттого и прельстилась мечтами о фрейлинстве, оттого и бывала при дворе столь часто. Бецкой же понимал, что только учеба сможет удержать ее хотя бы на временной привязи. Он надеялся упросить начальницу держать Алымушку на коротком поводке, причем на строгом полном пансионе, пореже отпускать ее из института не только во дворец, но и домой, надеялся также, что его в этой просьбе поддержит императрица, которая вовсе не хотела столь раннего развращения светом этой милой девочки. Ах, как он оберегал Глашеньку! Почти не оставлял ее одну, почти не выходил из ее комнаты и, даже когда ее не было дома, ожидал там ее возвращения. За каждым шагом девушки следили доверенные люди.
Граф Андрей и Павел уже и думать о ней забыли и совершенно не беспокоились, что могут снова стать объектами ее преследования, даже и не подозревая, что обязаны этому не благоразумию Алымушки (как они надеялись), а тяжелой, навязчивой заботе Бецкого.
Просыпаясь, Глашенька видела его около себя. Он караулил каждый ее шаг… Это стало мучением для обоих. И она почти с облегчением вернулась в Смольный, и тут обнаружила, что променяла одно заточение на другое.
Ее перевели на полный пансион, и во взглядах начальницы, которая раньше смотрела на веселую, всеми любимую Алымушку благосклонно и снисходительно, она видела теперь недоверие и опаску… девушка подозревала тайный заговор против себя.
Ну что ж, она была права!
Другое дело, что она сама оказалась в этом виновата, однако кто ж из нас признает себя виновным в последствиях собственных ошибок!
– Обедает ли у нас сегодня Андре? – спросила Вильгельмина, садясь за стол. Вопрос был пустой – на столе стоял третий прибор (по возможности великие князья обедали в сугубо узком кругу, не приглашая никого, причем прислуживал Ганс Шнитке, наконец-то прибывший из Дармштадта и теперь преданно
