изувеченная, изуродованная, а потом умерла в мучениях. У нее осталась пятилетняя дочь, которая воспитывалась у родственников в деревне. Девочку подобрал один актер, который был влюблен в бедняжку Франсуаз. Ну да, ее звали Франсуаз, и меня назвали в ее честь. Рокур – имя моего приемного отца. Лормуа убил мою мать и скрылся от правосудия. Я обрадовалась, когда след убийцы нашелся через двадцать лет. Я была счастлива явиться перед ним, как призрак Немезиды…
Голос ее завибрировал, словно перед ней сидел не один человек, а лежал покрытый темнотой зрительный зал, и граф не удержался, чтобы не съязвить:
– Могу себе представить, какой спектакль вы пред ним разыграли! Какие античные монологи прочли!
– У меня была очень убогая сцена, – вздохнула Рокур. – Очень тесная! В карете великого князя нас было трое: Лормуа, я и мой охранник, которого ко мне приставили в посольстве. Кстати, новый посланник Корберон прибыл вместе со мной, вернее, я прибыла в его свите. Очень интересный человек, прекрасный собеседник. Думаю, вы с ним подружитесь.
– Да уж куда деваться, охота пуще неволи, – проворчал граф Андрей, которому больше не хотелось усмехаться. – Охранник, говорите… Конечно, вы и сюда явились не в одиночестве?
– Конечно, – кивнула актриса.
– Неужели вы думали, что я смогу поднять руку на женщину, которую некогда держал в объятиях? – мрачно буркнул граф Андрей.
– Ах, что вы! – с неподражаемым выражением протянула Рокур. – Он прибыл со мной вовсе не для охраны. Просто тот сундучок с деньгами, которые я должна была вручить вам в качестве аванса, не для моих слабых женских ручек!
Ну что ж, как известно, Разумовский принял французские и испанские деньги, встретился с де Ласси и Корбероном, а потом принял также английский заем, и теперь понятно, почему он был так зол на Павла, который раньше времени предъявил императрице еще не готовый трактат и таким образом насторожил ее.
Однако случилось еще нечто, о чем он не знал, но что поставило их планы на грань срыва гораздо сильнее, чем неразумное поведение Павла.
Хотя о том, что великая княгиня беременна, следовало бы немедленно сообщить императрице, Вильгельмина уговорила мужа молчать. Ей нужно было самой освоиться с этой мыслью. Кроме того, она прекрасно понимала, что теперь будет окружена самым пристальным вниманием императрицы, и, пожалуй, ей не удастся найти доверенную фрейлину. Нужно было сначала посетить Смольный, договориться с какой-нибудь девушкой, а потом уже сообщать обо всем императрице. Случай оказаться в Смольном вскоре представился: воспитанницы давали концерт, и августейшее семейство было приглашено.
Вильгельмина чувствовала себя на редкость плохо и страшно боялась, что приметливая императрица и еще более приметливая Прасковья Брюс заметят ее состояние. Еще в Гессене она как-то раз подслушала болтовню служанок о том, что опытная женщина может определить беременность в самые первые дни – по изменившемуся выражению лица девушки, по тому, как толстеет ее нос и округляется подбородок. Частенько бывало, что кумушки начинали судачить насчет какой-нибудь девушки еще до того, как она сама чувствовала первые признаки своего положения, а потом оказывались правы. Поэтому, когда Вильгельмина оказалась лицом к лицу с императрицей, у нее чуть ноги от страха не подкосились.
– Как-то вы бледны, дочь моя, – недовольно сказала Екатерина. – Какой-то у вас болезненный вид. Уж не чахотка ли? А впрочем, как не быть болезненною? Сколь я наслышана о вашем образе жизни, у вас везде крайности; если идете гулять пешком – так в двадцать верст; если танцуете – так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая аллеманд; дабы избегнуть тепла в комнатах – у вас их не отапливают вовсе; если другие натирают свое лицо льдом, у вас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина далека от вас. Боясь злых, вы не доверяете никому на свете, не слушаете ни добрых, ни дурных советов; словом сказать, до сих пор у вас нет ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем все это кончится, потому что вы никого не слушаете и решаете все собственным умом.
Вильгельмина опустила глаза, скрывая ненависть, которая вспыхнула в ней в ответ на эту отповедь. Прасковья Брюс смотрела пристально и качала головой.
Юная девушка в пышном белом платье – признак выпускного класса – подбежала в это мгновение к императрице и нырнула в глубоком реверансе:
– Ваше величество, ваше высочество… – ее темные глаза со странным выражением обратились к Вильгельмине, потом вильнули к императрице – в них мелькнул страх.
– Алымушка, – сухо проговорила Екатерина, – я рада видеть тебя.
Но весь вид, голос и взгляд ее совершенно противоречили этим словам.
Девушка мигом увяла, как цветок под ледяным дуновением, и пролепетала:
– Вас просят в зал, концерт начинается.
Она еще раз присела в реверансе… Вильгельмине показалось, что глаза ее полны слез, губы дрожат.
– Что такое Алымушка? – спросила она, наклоняясь к девушке. – Я никогда не слышала такого имени.
– Это не имя, ваше высочество, – пролепетала девушка, не поднимая глаз. – Мое имя Глафира, Алымова – это фамилия. Меня чаще всего называют Алымушкой… если вам будет угодно…
– Нет, я сломаю язык на этом прозвище, – засмеялась Вильгельмина. – Вас зовут Глафира? О Боже, какие варварские имена у русских! Вы не возвражаете, если я буду звать вас Фифи? По-моему, это очень мило, очень нежно.
– Как вам будет угодно, ваше высочество! – Девушка склонилась в еще более глубоком реверансе, и Вильгельмине показалось, что губы ее дрогнули в улыбке.
Разумеется, она была довольна!
Разумеется, Алымушка с трудом сдерживала смех! Фифи, о Боже…
Императрица поймала взгляд девушки и заговорщически улыбнулась.
Кажется, все идет так, как нужно…
Алымушка с облегчением перевела дух. Вот уже несколько дней она места себе не находила от беспокойства. Судьба ее повернулась так внезапно… Она с ума сходила, она не знала, что делать, как вернуть себе благосклонность императрицы, как поймать внимание великой княгини, как оказаться ближе к графу Андрею. Часто бывало, что она убегала тайком из Смольного – однажды удалось украсть у привратника ключик от маленькой двери под лестницей – и блуждала, как безумная, вокруг Мраморного дворца, если неподалеку стояла карета графа Андрея, или около его дома, или около Зимнего, если он вместе с великими князьями бывал у императрицы… И вот однажды… однажды она притаилась около кареты их высочеств и услышала разговор. Это был самый странный разговор на свете, самый странный! Неизвестная женщина говорила с Гансом Шнитке, конюшим его высочества и доверенным слугой великой княгини. Но эта женщина почему-то называла Шнитке другим именем – Лормуа – и обвиняла его в убийстве, совершенном двадцать лет назад во Франции. И уверяла, что откроет его преступление всем, прежде всего великой княгине, если… если Лормуа не расскажет ей то, о чем она хотела знать. А знать она хотела, какие отношения связывают великую княгиню и графа Разумовского!
Услышав имя графа Андрея, Алымушка вся обратилась в слух. Но чем больше она вслушивалась, тем больше мечтала оглохнуть…
Чуть живая от ревности, от жажды мести, она не успела вовремя убежать, и Ганс Шнитке, нет, Лормуа чуть не придушил ее, поймав в кустах и приняв за ту, которая угрожала ему. Кое-как Алымушка сбежала…
Она не знала, что делать с тайной, которая терзала ее. Так, значит, граф Андрей – любовник этой немки! Так, значит, Алымушка никогда, никогда не была ему нужна! Он обманул ее!
Любовь исчезла из ее сердца, словно ее там никогда и не было. Осталась только жажда мести.
Теперь нужно было обо всем рассказать императрице. Но как подобраться к ней, если она избегает Алымушки? Пришлось открыться Бецкому… Пораженный, оскорбленный, он немедленно поехал во дворец. Спустя час карета вернулась – уже за Алымушкой. И она, плача от жалости к себе, повторила все, что слышала, императрице.
