Он-то понял сразу.
— У нас нормалек. Квартира опечатана.
— Давно туда ходил?
— Позавчера, кажется. Как чувствовал, что вернешься.
— А еще разок можешь сбегать?
— Ты приедешь?
— Если все чисто, приеду.
— Чего купить?
— У меня все с собой.
Я назвал ему номер телефона в гостинице, и через десять минут он перезвонил. Доложил: на двери пластилиновая печать, но все равно дверь придется менять. Петли и косяки разворочены, общий вид неказистый.
— Жди! — сказал я.
Но, прежде чем ехать, позвонил дочери. Нарвался на зятька. Как же его зовут, черт побери?! Ах, да, Антон! Удивительно, но характерный, грубовато-настырный тембр его голоса не вызвал у меня привычного мгновенного раздражения. Правда, я и раньше иногда думал про него: бедный мальчик! Возможно, думал я, все его бычарские повадки — патологическая самоуверенность, наглая ухмылка, напористость — всего лишь вынужденная маскировка, дань времени, заставляющего оборачиваться к ближнему исключительно звериным оскалом (иначе задавят), а под этим скрывается нечто иное — ранимое, хрупкое, как у всех людей. Ведь нельзя же представить, что моя добрая, утонченная девочка влюбилась просто в тупую гору мышц.
— Антон, позови Катеньку, пожалуйста.
— Кого? — это у них один из так называемых приколов: надо или не надо — переспрашивать. Действительно, нервирует.
— Катеньку позови, пожалуйста.
— Катюха! — по-блажному заревел зятек. — Папахен требует! Срочно!
В Катином нежном, родном голосе неподдельная обеспокоенность:
— Папа, ты где пропадаешь? Никто не может до тебя дозвониться.
Никто — значит, ее матери зачем-то понадобился. Да уж понятно, зачем. С деньжатами туго. Почти единственный повод, по которому Ирина оказывает мне честь звонком. О, эти гордые просьбы — вообще целая запоздалая поэма в наших с ней отношениях.
— Отъезжал ненадолго. Да я и сейчас не из дома звоню. Там затеял небольшой ремонтик.
— Какой ремонтик, папа? Ты же в прошлом году ремонтировал.
— Ну по мелочам кое-что… Косметика… Как твои дела?
Дела у нее были такие, о которых она не могла говорить по телефону. За последние несколько месяцев это случалось третий раз. Три раза она не могла говорить со мной по телефону и сделала потом три аборта. То есть, пока два. Я, конечно, психанул. Только что испытанное сочувствие к зятьку рассеялось в дым.
— Передай своему животному, — сказал я, — когда-нибудь не выдержу и набью ему морду.
— Папа, ну он-то при чем?
— А-а, ну тогда извини. Тогда я просто не в курсе. И кто же при чем?
— Папочка, твоя ирония неуместна и груба.
— А твое легкомыслие поразительно. Ты хоть понимаешь, к чему это может привести?
— Папа, давай встретимся.
— Запиши телефон…
Барыга Антон считал, что заводить детей им рано, потому что они сами еще как дети. Может быть, это единственный случай, когда он был прав.
— И когда?
— Ближе к вечеру. Лучше я сам позвоню…
Перед тем как покинуть номер, я принял душ и напился кофе. Кипятильник всегда со мной — верная привычка давних командировочных лет. Чувствовал себя сносно, и это было противоестественно. Парижские каникулы, перелет и прочее — видно, нервная система включила второе дыхание. Контрольный звонок Трубецкого должен был последовать в семь часов вечера, успею вернуться.
…Володи около дома не было, и это показалось мне странным. Вроде, договорились повидаться. У родного ларька он тоже не маячил. Ничего, подумал я, появится. Чувствовалось, что он где-то рядом. Я отсутствовал четверо суток, но, увидев знакомый двор, чуть не прослезился: припаркованные где попало машины, детская площадка, мусорные баки с вечно дымящимся костерком — малая родина!
Выйдя из лифта на четвертом этаже, я обмер. Зрелище было паскудное. Дверь с разодранной в клочья обивкой — ощущение содранной кожи! — держалась на одной верхней петле, неровные щели в перекосах, у дверного проема отбиты целые куски — и все вместе выглядело, как наполовину вырванный зуб. Мне стало почти физически больно — зуб-то мой! Сиреневая, размером с юбилейный рубль блямба- печать усиливала впечатление жути. Вдобавок остатки замка выковырнулись наружу острыми зазубринами. И еще эта сволочь Володька сказал, что все в порядке.
Поохивая, я потянул, отодвинул дверь, еле удержав ее в стоячем положении. Что ожидало меня в квартире, не хотелось и думать, но в любом случае я бы ошибся. Не разор, не печаль разграбленной квартиры встретили меня, едва я вступил в гостиную, а увесистый кулак и ухмыляющаяся рожа незнакомого молодого человека в спортивной куртке. Я получил с ходу два удара: один в солнечное сплетение, другой — прямо в лоб, и уже с полу разглядел, что гость не один, а их двое, но очень похожих друг на друга и одинаково, приветливо дыбящихся.
— Добро пожаловать домой, Миша, — сказал один, а второй с удивительной сноровкой обмотал мое туловище бельевой веревкой. Я еще не отдышался, как уже превратился в затянутый крепкими узлами кокон.
— Нигде не жмет? — заботливо поинтересовался первый, сладкоречивый.
— Вы кто?
— Грузчики, — гоготнул парень и ловко заклеил мне рот липкой вонючей лентой. В таком положении, в каком я очутился, мне была видна только часть комнаты — телевизор, угол дивана и ковер на стене. Все, вроде, в нормальном состоянии. Повернув шею, отчего в ней что-то неприятно хрустнуло, убедился, что остальные вещи тоже на своих местах. Но любимая геранька в широком глиняном горшке без полива заметно подсохла, пожелтела.
Парни закурили, один куда-то позвонил. Доложился: Алеха. Потом молча слушал. Сказал уверенно:
— Никаких проблем. Он смирный. Щекотки боится.
Положил трубку. Сообщил подельщику:
— Велено везти.
— Ну давай, — глянул на меня, лежащего навзничь, с каким-то сомнением. — Может, кольнуть для верности?
— Не стоит. Старенький. Черт его знает, как подействует.
Из-за ленты, туго залепившей рот, я не мог участвовать в разговоре, хотя у меня было что сказать.
Для удобства транспортировки меня закатали в коврик, на котором я лежал, но тут не обошлось без накладки. Коврик оказался коротковат, голова торчала наружу. Парни, хохоча, попытались втиснуть ее вглубь, но это можно было сделать, только вдавив череп в грудную клетку. Выход нашли такой: натянули на мою торчащую башку спортивную сумку и захлестнули молнию, прищемив кожу на шее. Это было болезненно.
Потом понесли. В лифте поставили стоймя, но головой вниз. Под лошадиный гогот, доносящийся как бы из-за стены, я стоически боролся с удушьем. Но все же на какое-то время провалился в черную бездну. Очнулся — едем. Сумки на голове нет, скрюченный, болтаюсь на заднем сидении. Мыслей никаких. Страх. Ощущение бессилия. Унизительное чувство вины. Говорил же Трубецкой: сиди в гостинице. Поперся, придурок.
