еще пивка попьем.
Человек-крыса, осклабясь в отвратительной ухмылке, медленно понес к моему лицу сверкающее острие, и тут я наконец отрубился. Щелкнул в голове спасительный клапан, и сознание блаженно погрузилось во тьму.
Опять целый. Лежу на нарах, как король на именинах. Та же камера, та же параша. Но все же не верилось. Мелькнула даже блудливая мыслишка, что именно так выглядит рай — нары, окно в решетке, напротив, тоже на нарах, смуглый волосатый человек иного вероисповедания: брат.
— Теперь спать нельзя, — хмуро объявил брат Руслан. — Застукать могут.
— Кулаком по брюху, — вспомнил я.
— Зачем кулаком? — смутился. — Мы же не звери. Кунаки. Застукают — другого пришлют. Лучше не будет.
На мне — порванные прекрасные брюки, драная рубашка. Во рту вкус желчи и крови. Голова гудит, уши пылают. Но какие все это пустяки. Живой. Отдыхаю.
Руслан сидел в позе лотоса, могучий темно-коричневый живот горой навис на бедра. Воровато оглянулся на дверь.
— Для тебя радость есть, Миша.
— А?
Перегнулся, пошарил за спиной и — о, Боже! — извлек бутылку вина. Запечатанную, с яркой наклейкой.
— Тебе нужно. Попей. Только тихо.
Зубами сорвал крышку, мизинцем, без всяких усилий, вдавил внутрь пробку, протянул. Я приник к бутылке надолго, навсегда. Булькал, перхал, сосал до изнеможения, пока внутренности не залил с краями. Руслан наблюдал с сочувствием.
— Уши проткнул, печень вынет. Крепко за тебя взялся.
— Крепче не бывает, — подтвердил я, отдышавшись. В бутылке оставалось едва ли на треть. Прижимал ее к груди, как младенца.
— Чего задолжал, скажи?
— А ты не знаешь?
— Ребята говорят, человечка не сдаешь?
— Это он так думает.
— Сдай. Не держись. Может, помилует.
— Сдал бы, если бы знал как.
— Человечек кто, кунак тебе?
— Тамбовский волк ему кунак.
Руслан кивнул с пониманием:
— Игнатка грубый, кровь любит. Однако слово держит. Поторгуйся, сдай человечка. Тебе хорошо будет. Жить будешь, вино пить. Бабки в банке возьмешь. К девке пойдем. Гулять будем. Разве плохо? Помирать не надо, было бы за что.
— Эх, Руслан…
Вино усмирило кишки, прижженные кипятком. Я привалился к стене, закрыл глаза. Думать было не о чем. Абсолютная ясность перспективы. В третий раз Сырой додавит, поймает окуня, тут сомнений нет. Вобьет в глотку сверкающий стержень с насечкой. Выроет в сокровенной нежной глубине кровавую яму. Ему забава, мне — кранты. Ждать недолго, можно помечтать. Вспомнить Полину. Она совсем не такая, как уверял Сырой. Ее никто не знает, кроме меня. Заблудшее чадо любви. Пусть наваждение, пусть что угодно, но и с железом в горле я хотел бы заглянуть в волшебные глаза. Не насмотрелся, не налюбовался. Все время что-то отвлекало. Смешная, нелепая история со мной приключилась. Почти пятьдесят лет отпыхтел трудолюбивым, рассудительным, педантичным хорьком, а со смертью свело влюбленным юношей. Зато понял: только в дурости человек и бывает счастливым.
— Миша, — окликнул горец. — Допей вино, бутылку спрячу.
Я добулькал, хотя без прежней охоты. Предстояла последняя, почти нереальная попытка выкарабкаться, спастись. Теперь каждое слово, каждое движение должно быть взвешенным, точным. Без дублей.
— Картишки при тебе?
Руслан озадаченно поднял брови.
— Играть хочешь?
— Отыграться хочу.
— Ну давай, попробуй.
Нехотя, небрежно раскидал карты. Он оказывал мне красивую услугу: знал, что не расплачусь, но уважил последний каприз. Потянулась прощальная сика, безнадежная, как жертвоприношение. Карты двоились в глазах, с трудом отличал я семерку от десятки, вальта от дамы, но сумел за короткое время подзалететь еще на пяток тысяч. У Руслана постоянно выскакивали его три туза, а у меня, как песок из прохудившегося мешка, сыпалась всякая шваль.
Отложив карты, я сказал:
— Совесть меня мучает, Руслан.
— Пусть не мучает. У меня претензий нету.
— Долг есть долг. Не могу я так. По-другому воспитан. Карточный долг — долг чести.
— Да, верно, — согласился горец удрученно. — Помирай, но долг плати. Я сам такой, Миша… Сдай человечка, иначе нельзя.
— Не могу, не знаю, где он.
Оба мы глубоко задумались. Горец первым нарушил грустное молчание:
— У тебя, Миша, кто на воле есть? Может, родичи? Может, верный кунак?
Вот он сам и сказал что следовало. Но сразу я не ответил, хотя подмывало. Повеселев от вина, попросил у него зеркальце, чтобы глянуть на уши: не отвалились ли.
— Чего смотреть, — отсоветовал он. — Морда как морда. Другой нету.
Однако зеркальце у него, как у каждого уважающего себя джигита, нашлось: дамское, вделанное в серебряную пластину. В своем роде удобная вещица, при необходимости можно использовать как резак.
Уши были на месте, при этом увеличились в размерах и напоминали две перезрелые свеклы. Морда раскрашена разноцветными полосами и синюшными подтеками, будто у матерого панка с Пушкинской площади или у индейца-делавара, выходящего на тропу войны.
— Ничего, — успокоил Руслан, — девки уродов любят.
Я сделал вид, что загоревал, но ненадолго. Уточнил, который час, оказалось — шесть вечера. В прежней жизни я обыкновенно в это время пил кофе после дня трудов.
— Пожрать не дадут? — спросил утвердительно.
— Почему не дадут? Мне дадут, тебе нет. Я поделюсь.
— Почему же мне не дадут? Обязаны дать. Хоть каши какой-нибудь.
— Вчера кушал в долг, сегодня в долг. Нехорошо. Не поверят. Могут обидеться.
— А покурить?
— Покурить пожалуйста, — протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Глядел с упреком. «Ну давай, давай!» — мысленно я поторопил. Он словно услышал. — Что же, Миша, в городе у тебя есть родич? Или нету родича?
— Не родич — друг, — я вздохнул тяжело, опустил глаза.
— У него бабки есть?
— Он знает, где мои лежат.
Руслан почесал волосатую грудь, состроил умильную гримасу.
— Давай записку пиши. Смотаюсь, привезу бабки. Туда, обратно. Честно будет. Сколько может дать?
