купить еще земли, должно перейти в руки его дяди, откуда оно выскользнет на игорный стол еще до наступления ночи.
Он шагнул в дом, оттолкнул двух маленьких сыновей, которые голышом играли под теплыми лучами солнца у порога. Его дядя с показным добродушием обратился к детям и вынул откуда-то из своей смятой одежды по медной монетке для каждого ребенка. Он прижал к себе их толстые и блестящие тельца и, приложив нос к их нежным шейкам, понюхал загорелую кожу:
— Ах, вы, маленькие мужчины! — сказал он, обнимая их обоих с притворной любовью.
Но Ван-Лун не остановился и вошел в комнату, где он спал с женой и вторым ребенком. Там было очень темно. Так ему показалось, потому что он вошел со двора, где светило солнце, и кроме полосы света из квадратного отверстия окна он ничего не видел. Но запах теплой крови, который он так хорошо помнил, ударил ему в ноздри, и он сказал быстро:
— Что такое? Разве твое время пришло?
Голос жены ответил ему с постели, и он никогда еще не слышал, чтобы она говорила так тихо.
— Все кончилось. На этот раз это только рабыня. Не стоит о ней говорить.
Ван-Лун стоял неподвижно. Несчастье поразило его. Девочка! Девочка была причиной беды в доме его дяди. А теперь и в его доме родилась девочка.
Ничего не ответив, он подошел к стене, нащупал шероховатость, которой был отмечен тайник, и вынул комок земли. Порылся в маленькой кучке серебра и отсчитал девять монет.
— Зачем ты берешь серебро? — вдруг спросила жена из темноты.
— Приходится дать в долг дяде, — сказал он коротко.
Сначала его жена ничего не ответила, а потом сказала по-своему откровенно и мрачно:
— Лучше не говори: «дать в долг». У них в доме не берут взаймы. Там только принимают подарки.
— Я это хорошо знаю, — отвечал Ван-Лун с горечью. — Давать ему все равно, что резать свое тело, да еще ни за что, ни про что, разве только за то, что мы одной крови.
Выйдя на порог, он сунул деньги дяде и быстро зашагал обратно в поле. Там он принялся работать так, как будто хотел перевернуть землю до основания. Некоторое время он думал только о серебре, он видел, как его небрежно бросают на игорный стол, видел, как его загребает чья-то праздная рука, — его серебро, серебро, которое он с таким трудом собирал от плодов своего поля, чтобы вложить его в новый участок собственной земли.
Гнев его прошел только к вечеру, и тогда он выпрямился и вспомнил о доме и об ужине. И потом он подумал о новом рте, который с этого дня вошел в его дом, и его угнетала мысль, что у него начали рождаться дочери, дочери, которые не принадлежат родителям, а рождаются и воспитываются для чужих семей. В своем гневе на дядю он даже не подумал нагнуться и взглянуть на личико маленького новорожденного существа.
Он стоял, опираясь на мотыку, охваченный печалью. Придет другая жатва, прежде чем он сможет купить эту землю, участок, примыкающий к его полю, а теперь в доме появился новый рот. Через бледное, зеленоватого цвета, сумеречное небо пролетела стая ворон, резко чернея, и закружилась над ним с громким карканьем. Он смотрел, как она исчезла, словно облако, в деревьях около его дома, и погнался за ней, крича и размахивая мотыкой. Стая медленно поднялась, описывая круги над его головой, поддразнивая его своим карканьем, и наконец улетела в потемневшее небо. Он громко застонал: это был дурной знак.
Глава VIII
Казалось, что боги раз навсегда отвернулись от человека и никогда уже не будут к нему благосклонны. Дожди, которые должны были начаться ранним летом, задержались, и каждый день небеса блистали все тем же равнодушным сиянием. Им не было дела до иссохшей и жаждущей земли. От зари до зари на небе не было ни облачка, а ночью загорались звезды, золотые и жестокие в своей красоте.
Поля засохли и потрескались, хотя Ван-Лун трудился над ними до отчаяния, и молодые всходы пшеницы, дружно показавшиеся весной, теперь, когда ни небо, ни земля ничего им не давали, не вытягивались больше под лучами солнца, а подконец съежились и пожелтели, не принеся урожая.
Рисовые гряды, засеянные Ван-Луном, лежали кусками нефрита на темной земле. Забросив поле пшеницы, он день за днем носил к ним воду — тяжелые деревянные ведра, перевешенные через плечо на бамбуковом шесте. Но дождя все не было, а за это время он натер плечо, и на нем образовались мозоли величиной с чашку. Наконец вода в пруде высохла, и даже в колодце вода так спала, что О-Лан сказала ему:
— Если давать детям воду, а старику — чай, то посевы должны засохнуть.
Ван-Лун ответил с гневом, в котором прорвалось рыдание:
— Что же, им всем придется умирать с голоду, если посевы засохнут!
Это было верно: вся их жизнь зависела от земли.
Урожай дала только полоса земли около рва, и то потому, что когда лето прошло без дождей, Ван-Лун забросил все другие поля и проводил целые дни на этом участке, черпая воду из рва и поливая жаждущую землю. В этом году он продал хлеб сразу после уборки, и когда серебро коснулось его ладони, он крепко, словно с вызовом, зажал его в руке. Вопреки богам и засухе, — сказал он себе, — он сделает то, что задумал сделать. Он изнурял свое тело, в поте лица трудился ради этой горсти серебра, и теперь он сделает с ним то, что хотел сделать. Он поспешил к дому Хуанов, повидался с управляющим и сказал ему без обиняков:
— У меня есть на что купить землю около рва, которая примыкает к моему участку.
Ван-Лун слыхал, что в этом году дом Хуанов почти разорился, старая госпожа уже много дней получала меньше опиума, чем ей хотелось бы, и, разъярившись, как голодная тигрица, она каждый день посылала за управляющим, бранила его, била веером по щекам и визгливо кричала: «А разве не осталось еще земельных участков?» — до тех пор, пока управляющий не вышел из терпения. Он отдал даже те деньги, которые оставлял в свою пользу от сделок, заключенных домом Хуанов, — так он разгневался. Мало того, старый господин взял себе еще наложницу-рабыню и дочь рабыни, соблазненной им еще в молодости, но потом выданной замуж за одного из слуг. И теперь с новым вожделением он взирал на дочь рабыни — почти дитя по возрасту, потому что, становясь дряхлым и тяжелея плотью, он все сильнее и сильнее желал женщин юных и гибких, едва вышедших из детства, и похоть его не ослабевала. И как старал госпожа не хотела понять, что нет денег на опиум, так и он не хотел понять, что нет денег на янтарные серьги для его возлюбленных и нет золота для их хорошеньких ручек. Он не мог понять, когда говорили: «нет денег», — он, которому в течение всей его жизни достаточно было протянуть руку, чтобы она наполнилась деньгами. А глядя на своих родителей, молодые господа пожимали плечами и говорили, что на их век денег хватит. Они сходились только в одном, что бранили управляющего за то, что он дурно вел хозяйство. И управляющий, который был раньше вкрадчивым и льстивым, человеком достатка и довольства, стал измученным и беспокойным, и так похудел, что кожа мешком висела на нем, словно старая одежда. И на поля Хуанов небо не посылало дождя, и они тоже не дали урожая. И когда Ван-Лун пришел к управляющему, говоря: «Вот деньги!», то это было все равно, что сказать голодному: «Вот пища!» Управляющий ухватился за эти слова, и если раньше сделка не обходилась без споров и долгих чаепитий, то теперь оба они говорили быстрым шопотом, и еще быстрее деньги перешли из одних рук в другие. Бумаги были подписаны и скреплены печатью, и земля перешла к Ван-Луну. И на этот раз Ван-Лун не печалился, что серебро — плоть его и кровь — уходит из его рук. На эти деньги он осуществил заветное желание своего сердца. Теперь он владел большим полем хорошей земли: новое поле было в два раза больше старого. Но больше, чем плодородие земли, он ценил то, что прежде земля эта принадлежала владетельному роду. И на этот раз о том, что он сделал, он не сказал ни слова никому, даже О-Лан.
Месяц проходил за месяцем, а дождя все не было. С приближением осени в небе неохотно собирались облака, маленькие и легкие, и на деревенской улице стояли люди, праздные и встревоженные, обратив лица к небу, и внимательно присматривались к каждому облаку, не несет ли оно дождя. Но прежде чем
