успевала собраться туча, обещающая дождь, поднимался северозападный ветер, терпкий ветер далекой пустыни, и сметал облака с неба, как щеткой с пола сметают пыль. И небо оставалось сухим и бесплодным. И каждое утро величавое солнце вставало и совершало свой путь, и каждый вечер заходило в одиночестве. И в свое время светила ясная луна, подобная маленькому солнцу.
Со своих полей Ван-Лун собрал скудный урожай бобов, а с кукурузного поля, которое он засеял с отчаяния, когда ростки риса пожелтели и засохли, еще до пересадки их на залитое водой поле, он собрал короткие колючие початки с торчащими в разных местах зернами. При молотьбе не пропало ни одного зерна. Он заставил своих мальчиков просеивать пыль с тока, после того как они с женой обмолотили бобовые плети, и лущил кукурузу на полу в средней комнате, следя за каждым отлетевшим в сторону зерном. Когда он хотел убрать солому на топливо, жена сказала:
— Нет, не надо ее жечь зря. Я помню, что в Шандуне, когда я была маленькой, в голодные годы мы размалывали и ели солому. Это лучше, чем трава.
После ее слов все замолчали, даже дети. Было что-то зловещее в этих странных сверкающих днях, когда земля не оправдала их ожиданий. Только новорожденная девочка не знала страха. Для нее оставались большие материнские груди, полные молока. О-Лан, давая ей грудь, шептала:
— Ешь, бедная дурочка, ешь, пока еще есть еда.
А потом, словно и без этого мало было горя, О-Лан снова забеременела, и молоко у нее пропало, и в притихшем от страха доме был слышен только плач ребенка, постоянно требующего пищи.
Если бы кто-нибудь спросил Ван-Луна: «Что ты ел всю эту осень?» — то он ответил бы: «Я и сам не знаю». Но спрашивать было некому. По всей округе не спрашивали друг у друга: «Что ты ел?» Только себе самому приходилось задавать этот вопрос: «Что я буду есть сегодня?» А родители говорили: «Что мы будем есть? Чем будем кормить детей?»
О своем быке Ван-Лун заботился, пока мог. Он давал животному то клок сена, то охапку бобовой соломы, покуда она была, а потом ходил собирать листья с деревьев, пока не настала зима и листья не опали. Так как ему незачем было пахать землю, потому что семена были съедены, — да если бы их и посеять, они все равно засохли бы в земле, — Ван-Лун выгонял быка на весь день, и старший мальчик сидел у него на спине и держал продетую через кольцо в ноздри быка веревку, чтобы его не украли. Но в последнее время Ван-Лун боялся выпускать его, чтобы кто-нибудь из соседей не прогнал мальчика и не захватил бы быка, чтобы зарезать его и съесть. И он держал быка привязанным к порогу, пока он не превратился в скелет.
Но пришел день, когда не осталось ни рису, ни пшеницы, было только немного бобов и горсть кукурузы. Бык ревел с голоду, и старик сказал сыну:
— Теперь мы съедим быка.
Тогда Ван-Лун заплакал: для него это было все равно, что сказать: «Теперь мы съедим человека». Бык работал с ним в поле, а он шел сзади и хвалил его или бранил, смотря по настроению, и он знал его с детства, когда его купили маленьким теленком. И он сказал:
— Как же мы можем съесть быка? Как же тогда пахать?
Но старик ответил равнодушно:
— Что же, кому-нибудь придется умереть: быку или тебе и твоим детям. А купить нового быка легче, чем собственную жизнь.
Но Ван-Лун не хотел убивать его в тот день. И второй день прошел, и третий. И дети плакали, прося пищи, и не хотели слушать утешения. О-Лан смотрела на Ван-Луна умоляющим взглядом, и он увидел наконец, что это неизбежно. Тогда он сказал сурово:
— Пусть его убьют, но я не могу этого сделать.
Он ушел в комнату, где спал, лег на кровать и завернулся с головой в ватное одеяло, чтобы не слышать предсмертного рева животного. Тогда О-Лан, шатаясь от слабости, взяла большой кухонный нож и нанесла животному глубокую рану в шею, и оно рухнуло на землю. И она взяла чашку и собрала его кровь, чтобы сделать из нее студень, ободрала кожу и разрубила на куски большую тушу. А Ван-Лун вышел только тогда, когда все было кончено и мясо было сварено и подано на стол. Но мясо быка не шло ему в горло, он так и не мог проглотить ни куска и съел только немного супа. И О-Лан сказала ему:
— Бык есть бык, а этот уже состарился. Ешь, когда-нибудь мы заведем другого, гораздо лучшего, чем этот.
Тогда Ван-Лун немного утешился и съел один кусочек, а потом еще и еще, и все они стали есть. Но и бык в конце концов был съеден, и мозг высосан из его костей; все это слишком скоро кончилось, и ничего не осталось, кроме кожи, сухой и жесткой, растянутой на бамбуковой раме, которую сделала О-Лан.
Сначала в деревне были настроены враждебно к Ван-Луну, так как думали, что у него спрятано серебро и запасы пищи. Дядя его, который начал голодать одним из первых, пришел с назойливыми просьбами к его дверям; на самом деле ему с женой и семерыми детьми нечего было есть. Ван-Лун неохотно отмерил в подставленную полу халата кучку бобов и горсть драгоценной кукурузы. Потом сказал решительно:
— Вот и все, что я могу уделить. Прежде всего я должен кормить отца, не говоря уже о том, что у меня есть дети.
Когда дядя пришел снова, Ван-Лун закричал на него:
— Если я буду заботиться о старших в роде, то моя семья умрет с голоду! — и отослал его с пустыми руками.
С этого дня дядя обозлился на него, как собака, которую отпихнули ногой, и нашептывал то в одном, то в другом доме:
— У моего племянника есть и деньги и еда, но он никому не хочет давать, даже мне и моим детям, а мы плоть от плоти его и кость от его костей. Нам придется умереть с голоду.
И когда семья за семьей в деревушке прикончила свои запасы и истратила последние деньги на скудных городских рынках, и зимние ветры подули из пустыни, холодные, как стальное лезвие, сухие и бесплодные, сердца деревенских жителей обезумели от голода и от вида исхудавших жен и плачущих детей, и когда дядя Ван-Луна бродил, как голодный пес, по улицам и нашептывал запекшимися губами: «Есть у нас такой, у кого найдется пища, у кого дети все еще толсты», — мужчины взяли колья и пошли однажды ночью к дому Ван-Луна и принялись колотить в дверь.
Когда на голоса соседей он открыл ее, они вытолкали его за дверь, выбросили из дома напуганных детей и обшарили каждый угол и исцарапали весь пол в поисках спрятанной пищи. Когда же они нашли жалкий запас сухих бобов и чашку сухой кукурузы, они испустили вопль досады и отчаяния и захватили его утварь, стол, и скамейки, и кровать, где лежал старик, плачущий от страха.
Тогда О-Лан выступила вперед, и ее однозвучный и неторопливый голос раздался над толпой мужчин:
— Подождите, еще не время! — крикнула она — Не время брать у нас столы и скамейки. Вы взяли все наши запасы. Но у вас дома есть еще непроданные столы и скамейки. Мы в расчете. У нас столько же бобов и кукурузы, сколько у вас. Нет, у вас больше, потому что вы отняли у нас последнее. Небо вас накажет, если вы возьмете больше. А теперь мы пойдем собирать траву и кору с деревьев, чтобы накормить наших детей, вы — своих, а мы — своих трех и вот этого четвертого, который родится в такие времена.
Говоря так, она прижала руку к животу, и мужчины устыдились и вышли один за другим, потому что они были не злые люди, а только голодные.
Остался один, которого звали Чин, маленький, молчаливый человек; у него и раньше было желтое, обезьянье лицо, а теперь оно осунулось, и глаза смотрели тревожно. Ему хотелось сказать, что он стыдится своего поступка, потому что он был честный малый, и только плач голодного ребенка заставил его пойти на дурное дело. Но за пазухой у него была спрятана горсть бобов, которую он схватил, когда нашли запас, и он боялся, что если он заговорит, то ему придется отдать ее. Он только посмотрел на Ван-Луна немым измученным взглядом и вышел.
Ван-Лун стоял на дворе, где столько лет подряд он молотил обильные урожаи, и который теперь пустовал уже много месяцев. Теперь ничего не осталось в доме, нечем было кормить отца и детей, нечем кормить жену, которой приходилось питать не только свое тело, но и растущего в ней ребенка, того, кто со всей жестокостью новой жадной жизни питался плотью и кровью своей матери. На мгновение его охватил великий страх. Потом его кровь словно вином согрелась утешительной мыслью. Он сказал в сердце
