смеясь:
— Ну, в доме твоего сына родился сын. И мать и сын живы. Я его видела: ребенок красивый и здоровый.
Тогда Ван-Лун тоже засмеялся, встал и, хлопнув в ладоши и снова засмеявшись, сказал:
— А я сидел здесь, словно у меня самого рождался первенец, не знал, что мне и думать, и боялся всего.
А потом, когда Лотос прошла в свою комнату, он снова сел, и задумался, и думал про себя:
«Я не боялся так, когда та, другая, рожала первенца, моего сына».
И он сидел молча, размышлял и вспоминал тот день: как она пошла в маленькую темную комнатку, и как всегда она одна рожала ему сыновей и дочерей, как после родов выходила в поле и работала рядом с ним. А эта, жена его сына, от родовых мук кричала, как ребенок, подняла на ноги всех рабынь в доме и заставила мужа стоять у своих дверей. И, словно давно забытый сон, он вспомнил, как О-Лан, отдыхая от работы в поле, кормила ребенка, и густое белое молоко струей лилось из ее груди и впитывалось в землю. И казалось, что это было так давно, словно никогда не бывало.
Тут вошел его сын, улыбающийся и торжественный, и сказал громко:
— Родился мальчик, отец мой. И теперь нам нужно найти женщину, чтобы кормить его грудью: я не хочу, чтобы красота моей жены поблекла от кормления и чтобы ее силы надорвались от этого. Ни одна воспитанная женщина в городе этого не делает.
И Ван-Лун сказал печально, хотя и сам не знал, что его печалит:
— Что же, пусть будет так, если она не может кормить своего ребенка.
Когда ребенку исполнился месяц, его отец, сын старого Ван-Луна, отпраздновал день его рождения, пригласив гостей из города: и родителей своей жены, и всех знатных горожан. И он велел выкрасить в алую краску много сотен куриных яиц и дарил их каждому гостю. И весь дом веселился и радовался, потому что мальчик был толстый и красивый; десятый день его жизни миновал, он остался в живых, страх за него прошел, и все радовались.
Когда праздник кончился, сын Ван-Луна пришел к отцу и сказал:
— Теперь, когда в доме живут три поколения, у нас должны быть таблички предков, как у всех знатных семей, и мы должны повесить таблички и молиться перед ними по праздникам, потому что мы теперь основали род.
Это очень понравилось Ван-Луну, и он приказал повесить в большом зале ряд табличек, и на одной из них было имя его дедушки, потом имя его отца; оставались пустые места для имен Ван-Луна и его сына, когда они умрут. А сын Ван-Луна купил курильницу и поставил ее перед табличками.
Когда это было кончено, Ван-Лун вспомнил о красном халате, который он обещал богине милосердия, и отправился в храм дать денег на халат. А потом, на обратном пути, словно боги не могут щедро дарить, не спрятав жала в подарке, к нему подбежал один из работников с поля и сказал ему, что Чин умирает от удара и просит Ван-Луна притти и повидаться с ним перед смертью. Ван-Лун, слушая задыхающегося гонца, закричал сердито:
— Должно быть, этим проклятым богам в храме завидно, что я дал красную одежду городской богине, и, должно быть, они не знают, что не властны над рождением, а только над землей.
И хотя обед дожидался его на столе, он не дотронулся до палочек. Лотос громко звала его вернуться и подождать, пока солнце не начнет клониться к западу, он не послушался ее и вышел из дому. Когда Лотос увидела, что он не обращает на нее внимания, она выслала за ним служанку с зонтом из промасленной бумаги, но Ван-Лун так бежал, что дородной служанке было трудно держать зонтик над его головой.
Ван-Лун прошел в ту комнату, где положили Чина, и громко спросил окружающих:
— Как это случилось?
Комната была полна работников, которые столпились вокруг Чина, и они отвечали смущенно и торопливо:
— Он сам хотел молотить, мы ему говорили… Там был новый работник… Он не так держал цеп, и Чин хотел показать ему… Тяжелая работа для старика…
Тогда Ван-Лун крикнул грозно:
— Приведите этого работника!
Они вытолкнули его вперед. Он, дрожа, стоял перед Ван-Луном, и голые его колени стукались друг о друга. Это был высокого роста, румяный, нескладный парень, передние зубы сильно выдавались у него над нижней губой, и глаза были сонные и круглые, словно бычьи. Но Ван-Лун не пожалел его. Он ударил работника по щекам, вырвав зонтик у рабыни и начал колотить им по голове работника. И никто несмел остановить Ван-Луна, чтобы гнев не вошел ему в кровь и не стал бы для него отравой. И деревенщина переносила это покорно, всхлипывая потихоньку и втягивая воздух сквозь зубы.
Тут Чин застонал на постели, куда его положили, и Ван-Лун бросил зонтик и закричал:
— Он может умереть, пока я колочу этого олуха!
Он сел рядом с Чином, взял его руку и держал ее: она была легкая, сухая и маленькая, как опавший дубовый лист, и трудно было поверить, что в ней течет кровь. Но лицо Чина, всегда бледное и желтое, теперь потемнело и покрылось пятнами, потому что вся его скудная кровь прилила к голове.
Его полуоткрытые глаза были застланы пеленой и не видели, и дыхание стало прерывистое. Ван-Лун наклонился к нему и сказал громко на ухо:
— Я здесь. Я куплю тебе гроб почти такой же, как у моего отца.
Но уши Чина были наполнены кровью, и он ничем не показал, что слышит Ван-Луна. Он тяжело дышал и умер, не приходя в сознание.
Когда он умер, Ван-Лун наклонился над ним и заплакал, как не плакал над собственным отцом. Он заказал самый хороший гроб, нанял священников для похорон и шел за гробом, облачившись в белый траур. Он заставил даже старшего сына носить белые повязки на щиколотках, словно умер близкий родственник, хотя сын жаловался и говорил:
— Он был только старший из слуг, и не годится носить траур по слуге.
Но Ван-Лун заставил его носить траур три дня. И если бы это зависело только от Ван-Луна, он похоронил бы Чина за стеной, где лежали его отец и О-Лан. Но сыновья не хотели этого, жаловались и говорили:
— Неужели нашей матери и деду лежать рядом со слугой? И нам тоже, когда мы умрем?
Тогда Ван-Лун похоронил Чина у входа в ограду, потому что не мог спорить с ними и хотел покоя в доме на старости лет. Он утешился тем, что сделал, и сказал:
— Что же, так и следует, потому что он всегда охранял меня от всякого зла.
И он завещал сыновьям похоронить его рядом с Чином, когда он умрет.
Теперь реже, чем когда-либо, Ван-Лун ходил осматривать свои земли, потому что без Чина ему было тяжело ходить одному, и он устал от трудов, и кости у него ныли, когда он ходил по неровным полям. И он сдал в аренду почти всю свою землю; а люди брали ее охотно, так как было известно, что это хорошая земля. Но Ван-Лун не хотел и слышать о продаже хотя бы пяди земли и только сдавал ее по условленной цене не дольше, чем на год. Так он чувствовал, что она вся его и все еще у него в руках. Он приказал одному из работников с женой и детьми жить в деревенском доме и заботиться о двух стариках, нашедших забвение в опиуме. И, поймав пытливый взгляд младшего сына, он сказал:
— Ну, ты можешь перебраться со мной в город, и дурочку я тоже возьму: она будет жить вместе со мной на моем дворе. Теперь, когда Чина не стало, бедной дурочке будет худо: некому ей будет пожаловаться, что ее бьют или плохо кормят. И некому учить тебя всему, что касается земли, теперь, когда Чина не стало.
И Ван-Лун взял младшего сына и дурочку с собой и после того редко оставался подолгу в деревенском доме.
Глава XXX
Теперь Ван-Луну казалось, что ему нечего больше желать в жизни: можно было сидеть на солнце
