Земля

на которой он спал в своей комнате, рядом с двором, где жила Лотос, — даже он, просыпаясь, иногда старался представить себе, что он снова в простом и темном доме с глинобитными стенами, где можно было выплеснуть холодный чай на пол, не боясь забрызгать резную кровать, и где стоило сделать один шаг, чтобы очутиться в поле.

Сыновья Ван-Луна жили в непрерывной тревоге: старший сын боялся, как бы не истратить слишком мало и не унизить себя в чужих глазах, и как бы крестьяне не вошли в большие ворота в то время, когда в гостях сидит кто-нибудь из горожан, и не осрамили их перед гостем; средний сын боялся расточительства и лишних трат, а младший сын старался нагнать потерянное в деревне время.

И только один из всех был доволен своей жизнью и бегал по дворам, нетвердо держась на ножках, и это был сын старшего сына. Этот крошка не знал никакого дома, кроме большого, и для него он был ни велик, ни мал, а только его дом, где были и отец, и мать, и дедушка, и все, кто жили для того, чтобы служить ему. И только в нем Ван-Лун находил отраду, никогда не уставал смотреть на него, и улыбаться ему, и поднимать его, если он падал. Он вспомнил и то, что делывал его отец, и, обвязывая ребенка поясом, с радостью водил его, не давая ему упасть, и они переходили из одного двора в другой. Ребенок указывал пальцем на мелькающих в пруду рыбок и, болтая без умолку, срывал головки цветов, и ему было хорошо среди всего окружающего. И только с ним Ван-Лун находил покой.

Но кроме него были и еще дети. Жена старшего сына была верна своему долгу и зачинала и рожала, зачинала и рожала неизменно и верно, и у каждого ребенка, который рождался, была своя рабыня. И Ван- Лун с каждым годом видел все больше детей во дворах и все больше рабынь, так что, когда ему говорили: «Скоро прибавится еще один рот на дворе старшего сына», он только смеялся и говорил:

— Э-э, что же, риса хватит на всех, потому что у нас хорошая земля.

И он был доволен, когда жена второго сына тоже родила в свое время, и родила сначала девочку, как и подобало и как следовало сделать из уважения к старшей невестке. Через пять лет у Ван-Луна было уже четыре внука и три внучки, и дворы постоянно оглашались их смехом и плачем.

Пять лет ничего не значат в жизни человека, если только он не слишком молод и не слишком стар. И хотя они дали Ван-Луну внуков, они же унесли старого сновидца, курильщика опиума, его дядю, о котором он почти забыл, заботясь только о том, чтобы он со старухой-женой был сыт и одет, и курил сколько хочет опиума.

Зима пятого года была очень холодная, самая холодная зима за тридцать лет. И в первый раз на памяти Ван-Луна ров у городской стены замерз, и люди ходили по льду из города и в город. Ледяной ветер, не переставая, дул с северо-востока, и ничем нельзя было согреться: не помогали никакие одежды из козьих шкур и мехов. В каждой комнате большого дома пылали жаровни с углями, и все же было так холодно, что можно было видеть человеческое дыхание.

Дядя Ван-Луна и его жена давно уже высохли от куренья и лежали день за днем на постели, неподвижные, как колоды, и в крови их не оставалось тепла. Ван-Лун услышал, что дядя его не может даже сесть в постели и кашляет кровью, как только пошевельнется. Ван-Лун пошел посмотреть на него и увидел, что старику осталось жить немного часов. Тогда Ван-Лун купил два гроба из хорошего дерева, но не самые дорогие, и велел поставить их в комнату, где лежал его дядя, чтобы старик видел их и мог умереть спокойно, зная, что есть куда положить его кости. И дядя прошептал дрожащим голосом:

— Ты мне сын и ближе, чем мой собственный бродяга.

А старуха сказала, хотя она все же была крепче мужа:

— Если я умру до возвращения сына, обещай мне найти для него хорошую девушку, чтобы он мог родить нам внуков.

И Ван-Лун обещал это. В какой час скончался его дядя, Ван-Лун не знал, узнал только, что однажды вечером служанка понесла ему чашку с супом и нашла его мертвым. Ван-Лун похоронил его в жестокую стужу, и ветер в тот день дул над землей, неся целые тучи снега. Он похоронил его в семейной ограде, рядом со своим отцом, немного ниже отцовой могилы и выше того места, где будет лежать он сам.

Потом Ван-Лун велел сделать траурные одежды для всей семьи, и они носили траур в течение года, не потому, что кого-нибудь вправду огорчила смерть старика, который всю жизнь был для них обузой, а потому, что в знатных семьях полагалось так делать, если умирал родственник.

Ван-Лун взял вдову дяди в город, чтобы не оставлять ее одну, отвел ей отдельную комнату в конце дальнего двора и велел Кукушке присматривать за рабыней, которая за ней ходила. Старуха сосала трубку с опиумом и, лежа на кровати, спала целыми днями и была очень довольна. И гроб стоял рядом с ней, чтобы она могла смотреть на него и утешаться.

И Ван-Лун приходил в изумление, вспоминая, как он боялся когда-то толстой и неряшливой деревенской женщины, праздной и шумливой, той самой, которая теперь лежала сморщенная, желтая и безмолвная, такая же сморщенная и желтая, какой была старая госпожа дома Хуанов.

Глава XXXI

Всю свою жизнь Ван-Лун слышал, что где-нибудь идет война, но ему не приходилось видеть ее вблизи, кроме одного раза, когда он был еще молод и зимовал в южном городе. Война никогда не подходила к нему близко, хотя он часто слыхивал от людей еще в то время, когда был ребенком: «В этом году идет война на Западе» или: «Война на Востоке и Северо-востоке».

И для него война была похожа на землю, на небо и воду, — никто не знал, почему она существует, знали только, что она есть. Время от времени мужчины говорили: «Мы пойдем на войну». Они говорили это, когда им приходилось голодать, и они думали, что лучше быть солдатами, чем нищими, а иногда люди говорили так, если не могли ужиться дома, как говорил это сын дяди. Но как бы то ни было, война всегда шла где-нибудь далеко. И вдруг война захватила всю округу, словно налетевший с неба вихрь.

И первый раз Ван-Лун услышал об этом от среднего сына, который пришел однажды с рынка есть рис и сказал отцу:

— Цены на зерно сразу повысились, потому что к югу от нас идет война, и с каждым днем армия подходит все ближе и ближе. Нам нужно придержать наши запасы зерна, потому что цены будут все расти и расти, по мере того как армия подходит к нам ближе, и мы сможем продать зерно за хорошую цену.

Ван-Лун ел и слушал его речь, а потом сказал:

— Что же, это любопытно, и я с удовольствием посмотрю, что такое война, потому что всю жизнь я слышал о ней, а видеть — никогда не видел.

И тогда он вспомнил, как боялся когда-то, что его заберут на войну; но теперь он был для этого слишком стар, а кроме того, он был богат, а богатым нечего бояться. И он не обратил на это большого внимания и чувствовал только легкое любопытство, и сказал среднему сыну:

— Поступай с зерном, как находишь нужным. Оно в твоих руках.

В следующие за этим дни он играл с внуками, если ему этого хотелось, и спал, и ел, и курил, и иногда ходил посмотреть на свою дурочку, которая сидела в дальнем углу двора.

Однажды, в начале весны, надвигаясь с северо-востока, словно саранча, в город вошла целая орда. В одно ясное и солнечное весеннее утро маленький внук Ван-Луна стоял у ворот с одним из слуг и смотрел на проходящих, и, увидав бесконечные ряды людей, одетых в серое, он бегом бросился к дедушке и закричал:

— Смотри, что идет, дед!

Тогда Ван-Лун вышел с ним к воротам, чтобы позабавить его и увидел, что толпа заполняет улицу, заполняет город. И Ван-Луну казалось, что померк солнечный свет и воздуха нехватает, потому что несметная орда одетых в серое людей тяжелым и мерным шагом проходила через город. Тогда Ван-Лун вгляделся пристально и увидел, что каждый из них держал какое-то оружие с торчащим на конце ножом, и что лица у них всех были свирепые, грозные и грубые, и хотя некоторые были совсем юны, они были такие же.

Увидев их лица, Ван-Лун поспешно привлек к себе мальчика и прошептал:

— Войдем и запрем ворота. Это нехорошие люди, мое сердечко, и смотреть на них нечего.

Но не успел он повернуться, как один из толпы увидел его и окликнул: