Рабыне, которая зачала от сына дяди, Ван-Лун велел прислуживать жене дяди, пока она жива, и положить ее в гроб, когда она умрет.
Ван-Луна обрадовало, что эта рабыня родила девочку, так как, будь это мальчик, она возгордилась бы и стала бы требовать положения в семье, а тут рабыня только родила другую рабыню и осталась тем же, чем была.
Тем не менее Ван-Лун был справедлив к ней, так же, как и к другим, и сказал, что она может, если хочет, получить комнату старухи, когда та умрет, и кровать тоже. Из шестидесяти комнат в доме не жаль отдать одну комнату и одну кровать. И он дал рабыне немного серебра, и женщина была довольна всем, кроме одного, и об этом она сказала Ван-Луну, когда он давал ей серебро:
— Оставь серебро мне в приданое, хозяин, — сказала она, — и если тебе не трудно, выдай меня за крестьянина или за хорошего человека из бедных. Тебе за это воздастся, а мне трудно ложиться в постель одной, после того как жила с мужчиной.
Ван-Лун охотно дал обещание, и когда он его давал, ему в голову вдруг пришла одна мысль, и вот о чем. Сейчас он обещал выдать женщину за бедного человека, а когда-то он сам был беден и приходил в этот дом за женой. И целые полжизни он не думал об О-Лан, а теперь подумал о ней с печалью, и не потому, что горевал о ней, а потому, что тяжелы были воспоминания о давно прошедшем, в котором она жила. И он сказал мрачно:
— Когда старая курильщица опиума умрет, я найду тебе мужа. Ждать этого придется недолго.
И Ван-Лун сделал так, как обещал. Однажды утром женщина пришла к нему и сказала:
— Теперь исполни свое обещание, хозяин, потому что старуха умерла ранним утром, не приходя в себя, и я положила ее в гроб.
И Ван-Лун начал вспоминать, кого же он знает из своих работников, и вспомнил плаксу-парня, из-за которого умер Чин, того, у которого зубы выдавались над нижней губой, и сказал себе: «Что же, ведь он это сделал нечаянно, и он не хуже других. А сейчас я больше никого не могу припомнить».
Он послал за парнем, и тот пришел. Теперь это был взрослый мужчина, но все такой же нескладный, и зубы у него были все такие же.
Ван-Луну вздумалось сесть на возвышении в большой зале и призвать к себе обоих, и он сказал медленно, наслаждаясь необычным ощущением этой минуты:
— Вот эта женщина. Возьми ее: она твоя, и никто не знал ее, кроме сына моего дяди.
И тот взял ее с благодарностью, потому что она была здоровая и добродушная женщина, а он был слишком беден, чтобы жениться на ком-нибудь, кроме рабыни.
И Ван-Лун, сходя с возвышения, думал, что теперь он достиг всего, чего только добивался от жизни, и даже больше того, о чем мечтал, и он сам не знал, как это вышло. Только теперь, казалось ему, он узнает настоящий покой и будет мирно дремать на солнце. И было уже время, потому что ему было почти шестьдесят пять лет, и внуки окружали его, словно молодая бамбуковая поросль: трое сыновей его старшего сына (старшему из них было около десяти лет) и двое сыновей среднего сына. А вскоре должен был жениться и третий сын, и когда с этим будет покончено, ему не о чем будет заботиться, и он заживет спокойно.
Но покоя не было. Появление солдат было похоже на появление роя диких пчел, которые повсюду оставляют за собой свои жала. Жена старшего сына и жена среднего сына, которые были вежливы друг с другом, пока жили на одном дворе, теперь возненавидели друг друга великой ненавистью. Она родилась из сотни мелких ссор, обычных между женщинами, чьи дети живут вместе и играют и дерутся, словно кошки с собаками. Каждая мать бросалась на защиту своего ребенка, охотно колотила чужих детей и щадила своих, и ее дети всегда оказывались правы, — и обе женщины враждовали друг с другом.
А кроме того, в тот же день, когда двоюродный брат похвалил крестьянку и посмеялся над горожанкой, случилось, то, чего нельзя было простить: жена старшего брата надменно подняла голову, проходя мимо своей невестки. А в другой раз громко сказала мужу, когда та проходила мимо:
— Несчастье иметь в семье такую грубую и наглую женщину: мужчина зовет ее «красной говядиной», а она только смеется ему в глаза!
А жена среднего сына, не долго задумываясь, ответила громко:
— Моя невестка завидует, потому что мужчина назвал ее «холодной рыбой».
И обе они начали обмениваться сердитыми взглядами и возненавидели друг друга, хотя старшая, гордясь благопристойностью своего поведения, молча презирала другую и старалась делать вид, что не замечает ее присутствия. Но когда ее дети выбегали со своего двора, она кричала им:
— Не подходите к этим грубым детям!
Она звала детей в присутствии невестки, которая стояла тут же рядом, на дворе, и та в свою очередь кричала своим детям:
— Не играйте со змеями: они вас укусят!
И обе женщины все сильнее и сильнее ненавидели друг друга, и тем больше ожесточались, что братья недолюбливали друг друга, и старший брат всегда боялся, как бы его происхождение и семья не показались слишком низменны его жене, которая воспитывалась в городе и была из лучшего рода, чем он сам; а средний боялся, как бы склонность брата тратить деньги не повела к расточению всего их наследства еще до раздела. А кроме того, для старшего брата было унизительно, что средний брат знал, сколько денег у их отца, и сколько тратится, так что, хотя Ван-Лун получал все деньги со своих земель и распоряжался ими сам, все же средний брат знал, сколько их было, а старший не знал и должен был ходить к отцу и просить то на одно, то на другое, как ребенок. И когда обе жены возненавидели друг друга, то ненависть их перешла и к мужьям, и домашние обоих братьев злобились друг на друга, и Ван-Лун вздыхал, что нет мира в его доме.
У Ван-Луна была своя тайная забота с тех пор, как он оказал покровительство рабыне Лотоса и защитил ее от сына дяди. С того самого дня молодая девушка была в немилости у Лотоса, и хотя девушка служила ей безропотно и рабски покорно и весь день, стоя около нее, набивала ей трубку и подавала то одно, то другое, и вставала ночью, если Лотос жаловалась на бессонницу, и растирала ей ноги и все тело, чтобы успокоить ее, — все же Лотос была недовольна.
Она ревновала к девушке и высылала ее из комнаты, когда приходил Ван-Лун, и обвиняла Ван-Луна в том, что он засматривается на девушку. Ван-Лун до сих пор думал о девушке как о бедном ребенке, который напуган и всего боится, и был привязан к ней так же, как к своей дурочке, не больше. Но когда Лотос начала обвинять его, ему вздумалось посмотреть на нее, и он увидел, что девушка вправду мила и бледна, как цветок груши, и что-то взволновало его старческую кровь, которая текла спокойно уже десять лет и даже больше.
И хотя он смеялся над Лотосом, говоря: «Неужели ты думаешь, что я все еще полон страсти, когда я вхожу в твою комнату не чаще трех раз в год?» — но искоса он посматривал на девушку и чувствовал волнение.
Как ни была невежественна Лотос, она знала толк в отношениях мужчины и женщины, знала, что в мужчине на склоне лет ненадолго пробуждается юность, и, сердясь на девушку, говорила, что продаст се в чайный дом. Но все же Лотос была изнежена, а Кукушка стара и ленива, девушка же была проворна и, привыкнув ходить за Лотосом, знала, что требуется ее госпоже, прежде чем та догадывалась об этом сама. И Лотос и хотела и не хотела с ней расстаться, и эта непривычная неурядица тем больше ее сердила, что мешала ей спокойно жить, и ладить с ней стало труднее, чем обычно.
Ван-Лун не приходил к ней во двор много дней подряд, потому что трудно было переносить вспышки ее гнева. Он говорил себе, что нужно подождать, пока она успокоится, а тем временем мысли его были заняты бледной молодой рабыней гораздо больше, чем он смел себе признаться. И словно мало было неладов между женщинами, в доме появилась еще одна забота — младший сын Ван-Луна.
Младший сын его был тихий юноша, погруженный в запоздалое ученье, и все видели в нем только гибкого и стройного мальчика, всегда с книгами подмышкой, за которым, словно пес, ходит по пятам старый учитель.
Но юноша жил среди солдат и слушал их рассказы о войне, грабежах и сражениях, слушал обо всем этом с восторгом, не проронив ни слова. Потом он стал просить у старого учителя книг о войнах, о трех царствах и о разбойниках, которые жили в старину у озера Суэй, и голова у него была полна мечтами.
И теперь он пришел к отцу и сказал:
