— Эй, племянник моего отца!
Ван-Лун оглянулся на этот зов и увидел сына дяди: он был одет, как и другие, в серое и покрыт пылью, но лицо у него было самое свирепое и грубое из всех.
И он резко засмеялся и обратился к своим товарищам:
— Здесь нам можно остановиться, друзья, потому что это богач и мой родственник!
Ван-Лун остолбенел от страха, и орда бросилась мимо него в его собственные ворота, и он беспомощно стоял посреди. Она растеклась на дворам, словно грязная и мутная вода, заполнив каждый угол и каждую щель. И люди ложились прямо на полу, черпали воду из прудов горстями и пили, и стучали ножами о резные столы, и плевали, куда вздумается, и окликали друг друга.
Тогда Ван-Лун, в отчаянии от того, что случилось, побежал с ребенком искать старшего сына. Он вошел к нему во двор. Сын его сидел, читая книгу, и встал, увидев отца, и когда он услышал то, что, задыхаясь, рассказал ему Ван-Лун, он застонал и вышел.
Увидев двоюродного брата, он не решился ни выбранить его, ни заговорить с ним вежливо. И, посмотрев на орду, он простонал, обернувшись к отцу:
— Они все с ножами!
И тогда он заговорил вежливо:
— Добро пожаловать домой, двоюродный брат!
А двоюродный брат сказал, широко ухмыляясь:
— Я привел с собой гостей!
— Добро пожаловать, раз это твои гости, — отвечал старший сын Ван-Луна. — Мы приготовим обед, чтобы они могли поесть на дорогу.
А двоюродный брат ответил, все еще ухмыляясь:
— Что же, готовьте, только не торопитесь, так как мы отдохнем несколько дней, а то и месяц, а то и год, потому что перед походом нас расквартируют в городе.
Когда Ван-Лун с сыном услышали это, они едва могли скрыть свое уныние, и все же его нужно было скрывать, потому что повсюду во дворе сверкали ножи. И они улыбались жалкой, вымученной улыбкой и говорили:
— Мы счастливы… мы счастливы…
Старший сын сделал вид, что ему нужно пойти распорядиться, и взял отца за руку. Оба они бросились на внутренний двор, и старший сын задвинул дверь засовом, и тогда отец с сыном растерянно посмотрели друг на друга, не зная, что им делать. Потом прибежал средний сын и начал стучать в дверь, и когда они отворили ему, он вбежал, споткнувшись впопыхах, и произнес, задыхаясь:
— Везде стоят солдаты, в каждом доме, даже в домах бедняков. И я прибежал сказать вам, чтобы вы не противились, потому что сегодня один продавец в моей лавке, — я его хорошо знаю: каждый день мы стояли рядом за прилавком, — услышал об этом и пошел домой, а там были солдаты в каждой комнате, даже в той, где лежала его больная жена; он начал с ними спорить, и они проткнули его ножом так легко, словно кусок сала, и нож вышел с другой стороны! Чего бы они ни захотели, нужно давать. Будем только молиться, чтобы армия поскорее прошла дальше.
И все трое мрачно взглянули друг на друга и подумали о своих женах и об этих здоровых и голодных мужчинах. И старший сын подумал о своей красивой, благонравной жене и сказал:
— Нужно собрать всех женщин на внутренний двор, и стеречь их днем и ночью, и держать ворота на запоре, и приготовить «ворота мира», чтобы их можно было открыть в любую минуту.
Так они и сделали. Они собрали женщин и детей и перевели их на внутренний двор, где до сих пор жила одна Лотос с Кукушкой и служанками, и там они стали жить в тесноте и неудобстве. Старший сын и Ван-Лун стерегли ворота днем и ночью, и средний сын приходил, когда мог, и они стерегли ночью так же зорко, как и днем.
Но оставался еще двоюродный брат, и, никто из них не смел его сторониться, и он стучался в калитку, и входил, и расхаживал по двору, когда хотел, держа в руке раскрытый, сверкающий нож. Старший сын ходил за ним по пятам, с озлобленным лицом, но не смея сказать ни слова, потому что нож у него был раскрыт и сверкал, а двоюродный брат все разглядывал пристально и хвалил каждую из женщин.
Он посмотрел на жену старшего сына, засмеялся хриплым смехом и сказал:
— Ну, тебе попался лакомый кусочек, — горожанка, и ножки у нее маленькие, как бутоны лотоса!
А жене второго сына он сказал:
— Ну, а это ядреная красная редиска из деревни — хороший кусок говядины!
Он сказал это потому, что женщина была полна, и румяна, и широка в кости, но все же миловидна. И в то время, как жена старшего сына сжалась под его взглядом и закрыла лицо рукавом, эта открыто рассмеялась, будучи добродушной и веселой женщиной, и ответила бойко:
— Что же, некоторые мужчины любят горькую редиску и красную говядину.
И двоюродный брат отозвался проворно:
— Я как раз из таких! — и попытался схватить ее за руку.
Старший сын сгорел со стыда при таком заигрывании между мужчиной и женщиной, которые не должны были бы даже разговаривать друг с другом, и взглянул на жену, потому что ему стыдно было за двоюродного брата и невестку перед женой, которая была лучше воспитана, чем он сам. И двоюродный брат, заметив, что он боится жены, сказал лукаво:
— Ну что же, я бы скорее стал есть каждый день говядину, чем холодную и невкусную рыбу, вроде вот этой!
При этих словах жена старшего сына с достоинством поднялась и удалилась во внутренние покои. Двоюродный брат бесстыдно засмеялся и сказал, обращаясь к Лотосу, которая сидела и курила свой кальян:
— Эти горожанки уж очень ломаются, не так ли, старая госпожа?
Потом он пристально посмотрел на Лотос и сказал:
— Ну, старая госпожа, если бы я не знал, что мой родственник Ван-Лун богат, я догадался бы об этом, взглянув на тебя: тебя разнесло горой! Ты, должно быть, ела вволю. Только у богачей бывают такие толстухи-жены.
Лотосу очень польстило, что он зовет ее старой госпожой, потому что так величают только женщин из знатных семей. Она засмеялась густым, рокочущим в ее жирном горле смехом. И, выдув золу из трубки, дала рабыне набить ее снова и, обратившись к Кукушке, сказала:
— Этот бесстыдник любит пошутить!
Говоря это, она игриво посмотрела на двоюродного брата, хотя теперь, когда глаза у нее стали маленькие, совсем не похожие на абрикос, и заплыли жиром, эти взгляды потеряли прежнюю выразительность. И, встретив ее взгляд, двоюродный брат бурно расхохотался и вскричал:
— Ну, она все такая же потаскуха!
И все это время старший сын стоял молча, сдерживая гнев.
Когда двоюродный брат все осмотрел, он пошел навестить свою мать, и Ван Лун проводил его к ней. Она лежала на кровати и так крепко спала, чго сын едва мог ее добудиться, но все же разбудил, постучав ружьем о плиты пола у ее изголовья. Она проснулась и сонно смотрела на него, и он сказал в нетерпении:
— Твой сын здесь, а ты все никак не проспишься!
Она поднялась с постели, стала всматриваться в него и сказала в изумлении:
— Мой сын… это мой сын… — и долго не сводила с него глаз.
Наконец, словно не зная, что еще сделать, предложила ему трубку опиума, как будто бы не могла придумать ничего лучше, и сказала рабыне, которая ходила за ней:
— Приготовь ему трубку!
Он, в изумлении глядя на нее, он сказал:
— Не нужно, не хочу.
Ван-Лун, который стоял у постели, вдруг испугался, что он обратится к нему и скажет: «Что ты сделал с моей матерью, что она высохла и пожелтела, и вся ее толщина пропала?» и Ван-Лун поторопился сказать:
— Мне хотелось бы, чтобы она курила меньше, потому что на опиум для нее идет целая горсть
