православной церкви: она начинает делить ее с русскими писателями. Положение неустойчивое, обернувшееся многими потрясениями русского духа.
Все это не названо явно, но действует скрыто, и от этого тайного действия производит тем больший эффект. «Пророк» не случайно является сразу вслед за русским Евангелием. Он становится предметом веры, уже не отменяемой.
Это значение «Пророка» еще скажется на судьбе Пушкина, которая с момента написания его начинает склоняться все заметнее к жертвенному евангельскому сюжету. Смерть Пушкина завершит этот сюжет окончательным подтверждающим акцентом. Для «государства» московского слова, в которое начинает превращаться Россия, Пушкин сделается неявным подобием Христа.
От этого откровение «Пророка» приобретает тем больший вес. Он становится «евангельской» точкой во времени, точкой начала, родственной пункту Рождества Христова в мировой истории. Была в России эра до «Пророка», начинается эра после него, время, обустроенное согласно его пророчеству.
Так произошла перефокусировка во времени, выставлен центр притяжения новой русской истории. Впрочем, сознание этого события произошло много после Пушкина, когда литературная «религия» уже владела русскими умами.
Известное дописывание «Пророка» может послужить этому примером. В середине века (отсрочка показательна) является версия, что в оригинале стихотворения были еще четыре строки, которые Пушкин будто бы сохранил в тайне.
У.г., согласно расшифровке, произведенной тогда же, спустя 25 лет после написания стихов, означало —
Если эти строки прямо продолжают «Пророка», то призыв идти к царю Николаю принадлежит Господу Богу: именно он обращается к пророку. Тут слышна некоторая неувязка, политическая проекция, очевидно сужающая изначальное «пространственное» сообщение «Пророка». Авторы версии доказывают, что эти строки принадлежат Пушкину, что сам он в разговорах о них упоминал. Но даже и в этом случае эти строки были дописаны задним числом: слишком явно они не попадают ни в настроение, ни в самый масштаб «Пророка». Можно предположить, что эти строки были написаны после получения известия о том, что царь вызывает Пушкина в Москву. Пока неизвестно зачем, но, так или иначе, ясно, что предстоит судьбоносное свидание.
Пушкин отреагировал на эту новость очень болезненно: в этот момент Николай вспомнился ему именно как убийца друзей. Александр содрогнулся при одной мысли о том, что должен будет подать ему руку. Именно тогда ему явился образ юродивого как пример должного поведения в этой непростой ситуации.
В таком случае можно предположить, что именно эти, политические строки, так явно не совпадающие по тону с основным текстом «Пророка», были написаны по дороге из Михайловского в Москву. Их Пушкин прятал в кармане, когда направлялся в Кремль на свидание с Николаем, за них испугался, когда они куда-то пропали (и спустя двадцать пять лет нашлись?).
Здесь важнее то, что их притянул, поместил в свое поле (и удержал на расстоянии) «Пророк», уже написанный. Тогда в первый раз сказалась его сакральная гравитация: спустя месяц после написания он был уже событием — центральным событием на карте русского языка, относительно которого начинается отсчет истории современного русского слова. В центре его — «евангельский» текст «Пророка», вокруг вращается, к нему тянется все, что много легче его, в том числе эти горячие, задним числом найденные строки.
Черчение закончено; через «Годунова» к точке «Пророка»: так пушкинский фокус нарисовался тем более отчетливо. Затем и нужен был этот чертеж: необходимо было найти эту фокусную точку, в которой положение языка фиксируется как образцовое. К нему склоняется, с ним, как с Евангелием, сравнивает себя все наше последующее сочинение: здесь выставлено «зеркало», в которое смотрит наш язык. Неудивительно, если из «зеркала» смотрит «Пророк».
Пушкин первый оглядывается на это волшебное стекло: теперь оно его «магический кристалл». Событие рефлексии языка на вершине — в июле — пушкинского 1826 года можно считать совершенным.
ОТМЕНА НАКАЗАНИЯ
Часто присутствие в нашей жизни некоего незаметного правила (мы живем «правильно», но сами того не замечаем) подтверждается задним числом. Мы не задумываемся о том, что наша жизнь подчинена определенному закону, и различаем его действие только после того, как он был нарушен. Не сразу — проходит день, месяц или год, и вдруг мы понимаем, что закон нарушен, вместо расписания наступил хаос. День, месяц или год назад мы жили правильно, «по чертежу», и все совершалось просто и правильно, а теперь не сходятся концы с концами, планы рушатся и руки опускаются перед задачей, которая вчера казалась легко выполнимой.
Закономерности отменены; время расплывается безгранично и свободно, и эта демобилизация (времени) становится особенно ощутима после вчерашней предельной мобилизации.
После сосредоточения «Пророка» наступает демобилизация Пушкина, понятным образом совпавшая с его освобождением из ссылки.
Он съезжает сверху вниз с верхней «июльской» точки 1826 года в «август», в (положенные по московскому календарю) сквозняк и суету души. Пушкин «расфокусируется»: сходит с того перепутья, на котором он был царем времен, пророком. Вчера Александр был целое, теперь состоит из частей, из нервов, мечется, не зная, за что взяться, позабыв о том, что он пророк.
Им получено известие из Пскова, что за ним из Москвы едет фельдъегерь, чтобы доставить в столицу, где ему объявят о перемене участи.
Не освободят — в первый момент это Александру не известно; он готовится к худшему, Соловкам или Сибири, к очередному разбору грехов (подошла его очередь отчитаться за декабрьский бунт), за которым последует наказание посерьезнее михайловской ссылки.
В глубине души живет надежда, что «пророческие» его слова услышаны — кем? на небесах повернулся кран? Надежда на слово «Годунова», которое теперь еще предельно сжато, огранено каменно говорящим «Пророком». И теперь ему только остается дождаться эха этих слов, которыми он замолил, перекричал пустыню, и за это его наконец отпустит эта мрачная пустыня.
В самом деле, почему нет? Если уверовать в то, что стихотворение способно разомкнуть шестерни судеб, чтобы они двинулись свободно и вынесли пленника со дна бытия на свет Божий, то таким стихотворением может быть именно «Пророк». Никакая другая литературная молитва не может претендовать на чудодействие в такой степени как эта. Пушкин напророчил себе выход из затвора; после всех сбывшихся предсказаний «Годунова» такого нетрудно было ожидать от «Пророка».
Здесь не одни камлания, но также и расчет Пушкина, уже упомянутый: на то, что он нужен новому царю, и есть люди, способные растолковать ему эту надобность.
Александр в своем расчете более чем хладнокровен; он даже успевает отправить царю заочное
