послание, которое, честно говоря, на первый взгляд звучит жутковато.
Пушкин — провидец этой новой эпохи; он протягивает царю руку для примирения, не просто взаимно необходимого, но необходимого из соображений высшего порядка. (Письмо о повешенных отправлено до получения Александром известия о вызове в Москву; он еще мобилизован, по крайней мере спокоен, ему еще ведом высший порядок, он еще пророк.)
Далее — никакого спокойствия, только трепет и тревога. Великан в селе Михайловском оказывается человеком. И как скоро! Еще недавно перед его внутренним взором пересекались несколько русских историй. Он овладевает пространством времени, разливает прошлое, знает, что Россию ждет завтра, и проч. Но вот всевидящий Александр получает депешу от губернатора фон Адеркаса, из которой следует, что за ним едет казенная карета и в ней фельдъегерь, и вмиг отменено его многозрение. В первое мгновение Пушкин в панике, во второе он сверкает глазами и замышляет отомстить убийце за друзей, в третье ему приходит на ум план пойти в юродивые и предстать перед царем Николкой в железном колпаке.
Нет, никаких сомнений: в эти дни совершается важная партия в истории, разыгрывается мистерия, заново смешивающая разно обустроенные, вечно спорящие русские времена. Это, кстати, всей душой чувствует Арина Родионовна, имеющая в своем славяно-чухонском роду немало колдунов и ведьм. После получения известия, которое застало ее не в Михайловском, а в гостях у кумы, простоволосая, в слезах, она бежит обратно и, едва войдя в дом, проделывает следующее: находит среди вещей барина сыр и бросает его в печь. Французский сыр.
Здесь возможны варианты. Арина Родионовна ненавидела сыр как таковой, заморский тем более. Поэтому жертвой ее темного обряда пал либо сыр лимбургский,
Старушка была в большом волнении, к тому же немного во хмелю, к чему она вообще была склонна. Но теперь ее колдовское действие было оправданно, притом в простом, земном смысле: любая связь барина с заграницей, пусть и такая, кулинарная, в тот момент могла ему повредить. Ожидали обыска. Александр у себя жег «лишние» бумаги, Арина Родионовна в слезах палила дорогущий французский сыр.
Наверное, здесь все имело место — и колдовство (невольное), и спешка сборов. Хаос и сумятица тому сопутствовали, а также множество ошибок: все же предстоял не переезд в Сибирь, но возвращение в Москву.
По идее в центр.
При этом совершалась очевидная «расцентровка»: Александр стремительно съезжал из центра чертежа судеб. Рисунки сущего двоились. Теперь Пушкину предстояло жить и творить после события.
Теперь, задним числом, известно: начиная от этого момента, он все чаще будет вспоминать, оглядываться на чудо «Пророка», искать равновесия между своим настоящим и тем «совершенным настоящим», что нашло простое и ясное выражение в этом стихотворении. Пушкин будет вспоминать, искать и не находить этого равновесия и переживать то, что здесь может быть обозначено как «бытие без чертежа».
Это освобождение от креста, столь тяжко (центром координат) его отметившего, составило особую церемонию. Иначе и быть не могло; всякое действие, Пушкиным в этот момент производимое или производимое над ним — тем, кто наверху, сидит у крана и кропит землю, — составляло во времени законченный сюжет, рисунок, хронологический завиток.
Точнее, раз-виток: мы наблюдаем демобилизацию Александра, распускание метафизического узла, который удерживал его на месте два года. Внутренние движения закончены, вновь начались внешние; путешествие Александра по России возобновилось.
Пушкина везут в Москву, на коронацию Николая. Точнее, на празднества, начавшиеся после коронации: сама она состоялась 22 августа, Александра привозят 8 сентября, спустя две недели, — в самый разгар общемосковских отмечаний. Они только разворачиваются. 15 сентября предстоят большие гулянья на Ходынском поле, для чего во множестве заготовлены столы и пироги, которые заранее сложены штабелями, как дрова. Они и жестки, как дрова, ибо заготовлены за месяц вперед, но, отмечает в своих заметках Пушкин, москвичам будет чем их размочить: им обещаны фонтаны вина и пива. И так каждый день. Москва давно так не веселилась; после победы 1812 года в ней было много праздников, но такого еще не было. Суть его вот в чем: в Москве не просто происходит коронация государя, но восстановление ее сакрального столичного статуса, который после «евангельской» московской жертвы в Отечественную войну уже не подлежит сомнению.
Об этом было сказано: меняется русская ментальная гравитация: спасенная Москва начинает понемногу «перевешивать» Петербург. Пока это скрытое действие, однако общее движение уже началось. Пример этому — коронация Николая, которая принципиально отличается от предыдущей, когда на трон садился Александр I. Тот праздник был вообще не слишком весел; для самого Александра он был ужасен: сам он ясно сознавал свое преступление, понимал, что садится на трон отцеубийцей. Эта церемония также была омрачена — недавней казнью декабристов, — но все же законность ее сомнения не вызывала. Более того: Москва как будто выручала нового царя от того трясения, что ему устроил Петербург. Он был мал, этот новый царь, раз уж приходилось ему помогать, — и Москва помогала ему, как старшая — меньшому брату. Это внутреннее ощущение превосходства добавляло ей праздничных эмоций.
Здесь нет политики; тут выставлены другие весы — неважно то, у кого официальный титул, важно, кто старше, кто святее.
И вот добавление к этой картине, которым мы, собственно, и заняты. Не только этот царь едет к ней, на ее возвышенный (выше Питера) престол, но и другой, «бумажный» — Пушкин. Это не сознается, но ощущается — в том, как весело Москве оттого, что к ней едет Пушкин.
Это удивительно: никто не читал его «Годунова», «Пророк» едет в Москву в самом глубоком кармане его сюртука, но уже древняя столица встречает Пушкина как триумфатора: Александру устраивают один прием за другим (разумеется, после свидания с царем, на котором он был прощен — мы еще поговорим об этом свидании, оно также вышло занимательно). Большой театр ему рукоплещет, во всякой гостиной он первый гость. Александр несколько ошарашен, он одет не по случаю: на голове пуховая шляпа, и, точно пух с этой шляпы оседает ему под ноги, — Пушкин летает по Москве, как на облаке.
Его встреча с царем в Кремле по традиции прочитывается как в высшей степени драматическая: поэт против царя. Симпатии потомков понятно на чьей стороне. Разговор Пушкина и Николая в нашем сознании есть роковой поединок, который имел несколько опасных поворотов, но закончился трудным примирением.
Мне же хочется увидеть поверх этой политической оптики третьего участника диалога — Москву. Здесь есть повод для того, чтобы, в качестве некоторого попутного опыта, взглянуть на этот эпизод в другом ракурсе. Принимающая сторона здесь не Николай, хотя Пушкин приходит к нему в кремлевский дворец, нет — Москва. Они оба у нее в гостях, оба приехали к ней за чем-то, по великой надобности, и она обоим это — каждому свое — дарует.
Во-первых, праздник. 8 сентября — Рождество Богородицы, в каком-то смысле день для Москвы в году центральный. Ее календарь издревле сфокусирован на начале сентября: это самые московские дни, которые даже нынешняя власть, не слишком чувствительная к метафизическим указаниям, назначает «днями Москвы». И это только фон рождественского праздника. В календаре добавилось важнейшее событие: 8 сентября 1812 года город сгорел полностью или — принес себя в жертву. На этот день приходится сожжение-спасение Москвы.
В этот день официально праздновалось рождение России, и к этому всему вдобавок память Куликовской битвы, победа в которой 8 сентября 1380 года считается еще одним рождением Москвы. Нет, это не случайный день; в календаре нет дней случайных, тем более в том календаре, где складываются
