почему-то не в тайге, не на «Поднебесном зубе», а в степи) почему-то в полном одиночестве уходит (почему-то пешком) от Голикова, и Голиков прицеливается, чтобы поразить Соловьева в спину, но в это время из ранца – короба на спине Соловьева выглядывает резвая белокурая девочка, и командир чоновского отряда, спроецированный создателями фильма на будущего детского писателя Гайдара, опускает винтовку и дает возможность командиру Соловьеву уйти.
Создатели фильма-липы вынуждены были оставить Соловьева в живых, ибо его отряд существовал после штурма «Поднебесного зуба» (если вообще этот штурм не выдумка) еще полтора года, когда Голикова уже и не было в Хакасии.
На самом же деле штурм «Поднебесного зуба» (если он был, а на сомнение наводит то, что ни в одном «чоновском» документе он не упоминается), кончился для Голикова ничем. Капкан щелкнул впустую. Постреляли с обеих сторон, и отряд Соловьева, не будучи окруженным, ушел дальше в тайгу.
Между тем в «чоновский» центр в Красноярске пошли на Голикова бесчисленные жалобы на его кровавые действия. Жалоб этих было так много и они были так доказательны и настойчивы, что красноярские власти решили вызвать восемнадцатилетнего комбата с «тамбовским опытом» и во всем разобраться. Телеграммы три или четыре Голиков оставил без ответа. Наверное, ему казалось странным, что его действия представителями советской власти могут оцениваться как предосудительные. Однако в конце концов он вынужден был подчиниться и явился в Красноярск.
Нет стенограмм разбирательства этого дела, но есть заключение по делу № 274. В этом заключении командующий ЧОН губернии В. Какоулин написал: «Мое впечатление: Голиков по идеологии неуравновешенный мальчишка, совершивший, пользуясь своим служебным положением, целый ряд преступлений».
Были, оказывается, проверочные комиссии. Так вот, председатель одной из проверочных комиссий, а именно т. Виттенберг, потребовал для Голикова суда и высшей меры наказания, то есть расстрела.
Биографы Голикова утверждают, что суд не состоялся. Научный сотрудник Института Истории Хакасии Сергей Михайлович Тодышев уверял меня, что суд был и что Голикова приговорили к расстрелу, но что Тухачевский (поделец Голикова по тамбовским кровопролитиям), находясь с то время на высоте государственного положения, спас своего бывшего подчиненного, отозвав его из Красноярска в Москву «для лечения». И то и другое правдоподобно, ибо к этому времени всем стало ясно, что Голикова нужно лечить. Что он не просто убийца (все чоновцы – убийцы), но что он убийца – псих, что он убийца – маньяк.
Воспоминания Бориса Германовича Закса (приведенные нами выше) о последующих годах жизни Голикова, ставшего с 1926 года уже Гайдаром, подтверждают это предположение. Но все-таки, сколько нужно было натворить, чтобы содрогнулось даже губернское чоновское начальство! Несомненно, сыграло роль и следующее немаловажное обстоятельство. В Тамбовской губернии истребляли русских мужиков (женщин, детей), но вокруг жили тоже русские люди, и истребители тоже считались – русские. В Хакасии же действия Голикова были направлены главным образом на «инородцев», на нацменьшинство. Тем самым эти действия как бы забивали клин между хакасами и русскими, ибо советская власть (сколько бы ни кричали об интернационализме) воспринималась всюду в стране, как власть русская. До сих пор еще талдычат на Западе: «Русские танки в Афганистане», «русские танки на улицах Будапешта», «Козырев – русский министр иностранных дел»… Тогда не исключено, что Голикова надо было наказать, дабы успокоить возмущение нацменьшинства (но тем не менее коренного населения Хакасии). Тогда не исключено, что для этого успокоения вынесли Голикову суровый приговор, а потом вместо расстрела тихонько отправили его на лечение в Москву. Чоновец чоновцу глаз не выклюет. Но из партии его все-таки исключили. А это по тем временам – не мало. И ни за что, за какие-нибудь мелочи едва ли вынесли бы такое решение. Хотя биографы и утверждают, что он ни разу с просьбой восстановить его в партии не обращался, что со стороны Голикова благоразумно, ибо при новом разбирательстве дела опять всплыли бы его «деяния» в Хакасии, но существует фольклор, что все-таки Голиков писал в ЦК с просьбой о реабилитации, на что Иосиф Виссарионович с присущим ему лаконизмом и ставя последнюю точку на «деле» сказал: «Мы-то его может быть и простили бы. Но простят ли его хакасы». А потом десятки разных школ, пионерских отрядов, пионерских лагерей, кинотеатров, улиц, домов культуры назвали именем Аркадия Гайдара, да так и зовут до сих пор.
Иван Николаевич Соловьев не бегал бегом (хотя бы и от Голикова), он ездил верхом на коне темно- золотой масти, которого купил за пять золотых царских рублей у одного своего станичника. Но активность его отряда начала затухать вовсе не по вине молодого комбата Голикова.
Вся эта история с поисками соловьевского отряда смешна и наивна. Соловьев особенно и не прятался. На той самой горе среди тайги, каменный пик которой прозывался «Поднебесным зубом», и вовсе не на камнях, а на нормальной травянистой земле были построены в нужном количестве избы, амбары, бараки, в которых жили члены отряда и многие семьи. Земляки Соловьева и жители других деревень и улусов знали, где располагается отряд, но чоновцы не лезли в глубь тайги, понимая, что уничтожить отряд все равно не удастся, а если и удалось бы, то только во много раз превосходящими силами. Чоновцы ограничивали деятельность отряда в тех случаях, если отдельные группы соловьевцев выходили для действия из тайги в подтаежные деревни. Тут могли быть и стычки. Но группы Соловьева выходили всегда внезапно, всегда в таких местах, где чоновцев было мало либо не было совсем. Уже говорилось, что разведка Соловьева под руководством Астанаева работала безупречно. Но дело в том, что активность отряда к началу 1924 года стала затухать сама собой. Тому было несколько причин. Во-первых, чоновцы стали посылать против Соловьева отряды, в которых было много соловьевских одностаничников. Своих односельчан Иван Николаевич убивать не мог. Однако чтобы понять главную причину «сворачивания» его борьбы, надо подумать над тем, какова была первоначальная или, скажем, основная цель Ивана Николаевича. Да, у него было полное неприятие советской власти. У его единомышленников в отряде – тоже. Да, он не мог равнодушно смотреть, как продотряды, осуществляя продразверстку, беспардонно грабят крестьян, отбирая у них хлеб, скот, шерсть, кожи, овчины, пеньку, валенки… все, что окажется под рукой. Он по мере возможности мешал этому грабежу. Он создал у себя в отряде в недоступной горной тайге микро-Россию, чтобы не дышать бескислородным воздухом советской действительности с портретами вождей, с первомайскими речами и шествиями, с леденящим душу большевистским климатом. Конечно, там в тайге у него была тоже неполноценная Россия. Она была без привольных пастбищ, без обильных урожаев, без шумных ярмарок, без ярких престольных праздников, без сенокосов, без девичьих посиделок, без хороводов, без казачьих плясок, без мирной – короче говоря – российской жизни. Но все же это была микро-Россия, хранящая в своей изолированности остатки, оттенки когда-то всеобщего климата великой Империи. Не думаю, чтобы он надеялся на расширение своего движения, на то, что оно охватит всю Енисейскую губернию, а тем более всю Сибирь, а тем более всю Россию. Конечно, 25 процентов населения Минусинской котловины будет уничтожено через четыре года во время коллективизации. Конечно, еще 40-45 процентов мужского населения будет уничтожено в середине 30-х годов, конечно, если бы все эти люди, которые считали, что над ними пока «не каплет», если бы они, предвидя свою погибель в самом скором времени, примкнули к Соловьеву, движение его было бы более мощным, но во-первых, они не примкнули, ограничиваясь пассивным сочувствием Соловьеву. Все по тексту Виталия Васильевича Шульгина: «…пока режут одну группу, другая не пошевельнется, в полной уверенности, что до нее «не дойдет». А когда дойдет – уже поздно». Но я думаю, что если бы к Соловьеву примкнули тысячи и десятки тысяч, все равно ничего бы не вышло. Вокруг было уже огромное государство, основанное на чудовищном и беспрекословном насилии («подчинитесь или погибнете!»). Если не вышло у Колчака с целой армией, если не вышло у Антонова с 200.000 восставших, если не вышло у Деникина и Врангеля, как же могло бы выйти у Соловьева с его Горно-Партизанским отрядом? На что же он уповал? Во-первых, он мог ни на что не уповать, но просто не хотел подчиниться и служить большевистскому режиму. «Что будет, то и будет, но на первомайскую демонстрацию, под красный флаг – не хочу!» Но вернее всего, он надеялся или даже верил, что не может быть, чтобы ничего не произошло, не изменилось в стране. Он надеялся, что новая власть, бесчеловечная власть насилия и террора рухнет. Он надеялся, что изменения произойдут в Москве, в центре, и тогда все вернется на добрые старые пути и он спокойно и свободно возвратится в свое Соленоозерное к мирному труду. Или придет русская армия из Китая… Или… что-нибудь да случится. Не может же быть вечным этот бесчеловечный людоедский режим. Но время шло, а ничего не менялось. К 1924 году стало ясно, что надеяться больше не на что. А тут еще подоспел нэп, обманный маневр большевиков, в который тем не менее многие поверили. Нэп действительно привнес оживление во все виды деятельности населения, его
