соседнем корпусе или на соседнем этаже. Когда по ленте начинала медленно, а потом все быстрее двигаться простыня твоей будущей газеты — в этом чуде был и твой труд, и твоя законная гордость. В Пори в то время все было уже так автоматизировано, что никакой ленты и простыни — сидишь в стеклянном стакане вместе с дежурным инженером и только на экране компьютера видишь, как идет запуск твоей газеты. И это зрелище тоже завораживающее.
Итак, я уговорила Нельку поехать подписать номер в Пори. Кто-то из редакции обязательно ездил на подписание каждого выпуска каждую неделю — таков порядок. Она, правда, немного поломалась — и вот мы с ней сидим в просторном купе поезда «Лев Толстой» (почему Толстой — не спрашивайте, никто не знает, какое отношение имел великий писатель к бывшей русской провинции Чухони), пьем коньяк и чувствуем себя абсолютно счастливыми! При переезде границы Нелька взялась заполнять таможенную декларацию и вдруг задумалась, загрустила:
— Ты чего? — забеспокоилась я.
— Да вот — думаю. Тут строчка есть — везете ли вы предметы старины.
— И что? — изумилась я.
— Интересно, я сама могу относиться к этим самым предметам?
— Ты только таможенникам на границе это не брякни! — хмыкнула я, — они — финны, у них с чувством юмора беда.
Погода стояла жаркая, совсем не балтийская. Нелька, как и положено человеку, первый раз оказавшемуся за границей, ахала и охала еще на подъезде к Хельсинки: «Посмотри, какая травка подстриженная! Глянь, какие домики яркие — вот она, ихняя Тикурилла!» (реклама этой финской краски тогда была очень популярна на ТВ.)
Пори — город на берегу Балтийского моря, большой порт и местный курорт со всеми атрибутами курортной жизни — променадом в центре, скверами, где по вечерам играют небольшие духовые оркестры, с массой уличных кафе на набережной и многочисленными пивными Синебрюхофф. В типографии мы провели всего день, а остальные три отдыхали и наслаждались. Отельчик наш был почти пуст, мы жили в двух одноместных номерах, расположенных друг против друга, и бегали через коридор чуть ли не полностью раздетые. Вот так в один прекрасный момент Нелька бежала ко мне показать очередную обновку — и была зафиксирована молодым человеком, жившим в самом конце коридора. Она тоже его зафиксировала — и к вечеру у них уже разгорелся бурный роман. Как я поняла из его плохого английского, парень приехал из какого-то финского захолустья монтировать на доках новое оборудование.
Хорошо, что мы уже уезжали — а то влюбчивая Нелька оставила бы молчаливому монтажнику свое горячее сердце. А так не успела — мы уже неслись с ней на автобусе в Хельсинки, она плакала у меня на плече и клялась, что отныне Финляндия — ее любимая страна, что с завтрашнего дня она начинает учить финский язык и замуж выйдет только за финна!
Но все прекрасное когда-то должно кончиться — заканчивалось и это чудесное лето. В августе Костылин собрался на охоту в Нижегородскую область в местечко с красивым названием Красные Пади. Он уже тогда хорошо ворочал мозгами и свою большую зарплату не разбазаривал, как некоторые на поездки в Париж и всякие замечательные мелочи, а прикупил приличный кусок земли в элитных охотничьих угодьях на берегу тихой речки — то есть, рыбалка там тоже присутствовала. Костылин был заядлым охотником и рыболовом. И этим тоже он мне близок и мил-такие же мужские увлечения были у моего отца. Я выросла на свежепойманной рыбе и освежеванном диком мясе. Почему-то с детства запало: охотники — замечательные люди, ходят-бродят по глухому лесу с ружьишком, а потом рассказывают свои байки в компании за столом. Дети — неисправимые романтики! Сейчас я думаю иначе. Как раз охотников- рыболовов надо пуще всего бояться — кто на зверя руку поднял, и на человека может замахнуться. Ну, не убить физически, так фигурально…
Одним словом, я загорелась поехать с Костылиными на охоту. Они ехали всей семьей — сам, жена Ляля и дочка Ася. Ну, и я взяла всю семью — сына Ваню и американского коккер-спаниеля со скверным характером по кличке Шеги. Выехали мы рано утром. Костылин на навороченном джипе (надо же, уже в то время он не упускал своего и умел, черт возьми, умел жить!) и я на своей маленькой «Шкоде». Добрались к вечеру. Красные Пади — малюсенький районный центр в ста пятидесяти километрах от Нижнего Новгорода. Там нас встретил местный охотовед со смешной фамилий Шапкин и типичным новгородским окающим акцентом. Он с сожалением посмотрел на мою машинешку и красноречиво поцокал языком. До Падей я кое-как добралась — дороги хоть и ужасные, но все-таки с намеком на асфальт. Но предстояло проехать еще километров 30 до деревни, где располагались Юркины угодья и где мы должны были остановиться в маленьком охотничьем домике. Сам Шапкин ездил на машине типа «газик» — только в сильно упрощенном варианте. Когда он открыл капот своей так называемой машины — я ахнула. Там были две-три огромные трубы, как под рукомойником, и нечто похожее на аккумулятор. Как ЭТО ездило — так и осталось для меня загадкой, но на этом драндулете Шапкин довез нас не только до места, но и возил без проблем по лесам и болотам все дни охоты.
Деревня Волоки не зря получила такое имя — десять полуразвалившихся изб, никакой дороги — мою бедную «Шкоду» три раза просто волокли волоком (вот оно, название!) и раз десять вытаскивали из луж. И я не раз вспоминала сочувствующий взгляд Шапкина, которым он окинул мою машину при встрече! Зато охотничий домик оказался очень милым — с русской печкой, довольно уютными комнатками. А главное — рядом лес, в котором мне было обещано много грибов. «Они там на ножках растут, — умел Костылин перспективы рисовать, — и сами в корзинку прыгают».
Мой сын Ваня выбрал охоту и рано утром вместе с мужиками ушел на какую-то зорьку. Мы с Лялькой встали попозже, но тоже на рассвете, и под руководством Шапкина отправились в грибные места. «Газик» резво скакал по кочкам, переезжал какие-то чудовищные лесные завалы, лихо проскакивал топкие болота. Ляля прижимала к груди восьмилетнюю Асю, ну а я простилась с жизнью, еще отъезжая от дома. Шеги сидел у меня в ногах и таращил испуганные глаза.
Лялька вышла замуж за Костылина сразу после школы. То есть он успел сходить в армию, а она его ждала. Как и всякая жена, уверенная в своем муже, она давным-давно бросила работу фармацевта и занималась домашним хозяйством, при этом совершенно не заботясь ни о своей внешности, ни о своей одежде. Ну, а Костылин исправно гулял налево, утверждая, что всякий левак укрепляет брак, но всегда возвращался под каблук своей жены, и она крепко держала пухленькими ручками за загривок и Костылина, и всю семью. Глядя, как она командует мужем, как отдает распоряжения Шапкину, моему Ване, а заодно и мне, я в глубине души позавидовала ей, потому что никогда не могла вот так рулить мужиком. Коллективом журналистов — да, а вот собственным мужиком… Как-то он всегда увертывался от моего руководства. Лялька же, наоборот, чувствовала себя абсолютно в своей тарелке, отдавая приказания: «иди сюда», «стой здесь», «не пей», «ешь это» и так далее. Она была моложе меня, но я чувствовала себя при ней как при мамке или старшей воспитательнице в пионерлагере.
Чудесную неделю провели мы в лесу. Ваня был при деле и даже пристрелил какую-то птицу. Я набрала столько грибов, сколько за свою жизнь даже и не мечтала — они, действительно, сами прыгали в корзинку. Я впервые увидела, как растет клюква, — все болото покрыто как будто красным шелковым платком. И возвращались мы в Москву с полным багажником всяких лесных заготовок, которые по вечерам варили с Лялькой на русской печке.
Радио в машине не работало до самого Ногинска. И только там я впервые услышала слова: «банковский кризис» и «дефолт». Они насторожили меня, но не столько, чтобы испугаться.
Дефолт
Мы притормозили у самого въезда в Москву — Аська захотела в туалет.
— Юра, — спросила я только потому, что увидела совершенно мрачное лицо Костылина, — ты слышал радио? Что все это означает?
— Это означает пипец, — кратко изрек Костылин, но даже в эту минуту я не испытала страха или предчувствия беды.
— И что будет?
