что это всё та же нормальная еда, и успокаивалась.
Однажды Бурмистров поставил перед ней тарелку с ежемесячной порцией окрошки, но окрошка занимала только одну половину тарелки; другая половина была пуста.
«Что это за фокусы? – нахмурилась Оля. – Другую половину он сам съел?»
Но молча взяла вилку и стала есть мешанину из мяса индейки, салата и вареного картофеля. Бурмистров в этот раз выл особенно протяжно. Его плешь ходила ходуном, руки конвульсивно тискали подушку.
– И это нэ-э-э-э-э-э! Нэ-э-э-э-э!! – блеял он.
Доев, Оля положила вилку и встала.
– Вы не доели все… – хрипло пробормотал Лошадиный Суп. – Доешьте, пожалуйста…
Оля посмотрела на пустую тарелку:
– Я все съела.
– Вы не доели другую половину.
– Я все съела. Посмотрите. Вы просто не видите.
– Я вижу лучше вас! – визгливо выкрикнул он. – Вы не доели другую половину! Там тоже еда!
Оля непонимающе смотрела:
«Он что – спятил?»
Бурмистров заворочался на полу.
– Ольга, не мучьте меня, ешьте!
– Но тут нечего… – нервно усмехнулась она.
– Не мучьте меня! – закричал он.
Она опустилась на стул.
– Ешьте, ешьте, ешьте!
«Сбрендил!» – вздохнула Оля, взяла вилку и, зачерпнув невидимой еды, отправила ее в рот.
– И это нэ-э-э! И это нэ-э-э-э!! – завыл Бурмистров.
«Театр мимики и жеста!» – усмехнулась про себя Оля, медленно поднося вилку ко рту, беря с нее губами невидимую пищу, жуя и глотая.
Ей даже понравилась такая игра. Поев так, она положила вилку.
– Там еще немного осталось… ну не надо… это… что вы торопитесь… – стоная, забормотал Бурмистров.
«Ну, зануда!» – Оля доела невидимое.
Он заплатил ей, как обычно, 100 рублей и, помогая одеться, сообщил:
– Ольга, мы теперь будем встречаться на другой квартире, так что приходите через месяц не к Пушкину, а на Цветной бульвар.
– И где там?
– У рынка. В то же время.
Оля кивнула и вышла.
Квартира на Цветном бульваре была намного лучше предыдущей: трехкомнатная, уютная, богато обставленная, с высокими потолками. Бурмистров принимал Олю в гостиной. Обеденный стол был со вкусом сервирован: серебряные приборы на хрустальных подставочках, фарфоровые тарелки, салфетка в серебряном кольце. Но хлеба и напитков по-прежнему не было. И по-прежнему тарелка была наполнена только наполовину. Бурмистров стоял перед столом, держа наготове серебристо-розовую шелковую подушку.
«Прямо как на экзамене, – покосилась на него Оля, приступая. – Ага… мясо с грибами… А у него новый костюм… Он что, разбогател?»
Лошадиный Суп завыл в подушку.
Оля съела видимую половину. Потом невидимую. Ела спокойно, не торопясь.
Ничего не сказав, Бурмистров отсморкался, как всегда, и дал ей деньги.
«И все-таки, почему я? – думала она, идя к метро. – Уже два года… С ума сойти! И только я… Столько женщин в Москве… Он сильно болен… Шизофреник? Или это по-другому как-то называется… Надо в „Пассаж“ зайти, у меня с колготками катастрофа… Хороший день сегодня…»
Встречи продолжались с деловой регулярностью. Но видимой еды на тарелке становилось все меньше и меньше. Зато росла невидимая часть, и Оля старательно ела невидимую еду, наклоняясь к тарелке, боясь просыпать, вытирала губы, жевала и в конце тщательно сгребала остатки вилкой и отправляла в рот заключительную порцию.
В мокро-снежный понедельник 7 февраля 1983 года она в очередной раз села за стол. Из кухни с блюдом в руках вышел Бурмистров. На блюде лежала только одна серебряная лопаточка, которой он обычно перекладывал пищу с блюда на Олину тарелку. Поставив блюдо на край стола, Бурмистров осторожно стал перекладывать невидимую еду на тарелку Оле.
«К этому все шло, – подумала она и улыбнулась. – Но мне положена надбавка за артистизм».
