А где взять денег? А если и есть деньги, то куда? Да и не слишком ли хлопотно? Они остаются дома и просто подольше играют по вечерам в карты, так как завтра не надо вставать спозаранку, ходят в кино, пишут письма, целый год дожидавшиеся своего часа: письмо брату, письмо сестре, матери. Они балансируют над ревущей рекой, и то, что проделывают на верхотуре, — поистине фигуры высшего пилотажа, трюки на грани жизни и смерти, между разъемов строящегося моста. С половины седьмого до половины пятого. Девять часов, один час на то, чтобы перекусить и отлежаться. Иногда они громко перекликаются, пытаясь докричаться друг до друга, так заполошно, будто речь идет о вещах исключительной важности, а не о каком-нибудь тросе, который надо подтянуть. Но кричат они все треснувшими голосами. Стрела разворачивается то в одну, то в другую сторону, и зубастый ковш на проволочных канатах глубоко вгрызается в землю. А потом строителей обдает градом земляных комьев. Пневматический бур свел бы, наверное, их с ума лет двадцать назад, по крайней мере некоторых, но теперь это никому уже не грозит. От железнодорожной станции отправляются грузовики и то появляются из-за бугров, то вновь исчезают и вдруг подъезжают к самому краю ущелья, и кузова их заполнены людьми. Они всё глубже засовывают собственные головы в одну и ту же петлю. Большинство из них никогда не занималось ничем, кроме погрузки и разгрузки, ничем, кроме забивания свай, когда приходится стоять в воде, не вылезая из резиновых сапог. А то, что они-де к этому привычные — дежурная фраза, которой отмахиваются те, кому никогда не приходилось ворочать грузы и забивать сваи, стоя в воде. По команде с берега смолкает свист пневматических молотков. Тут можно подняться на островок грунта, сбиться в круг и обратить свой интерес на кого-нибудь из товарищей, расспросить его кое о чем, не произнося при этом ни слова и не дожидаясь каких-либо слов в ответ. Когда на тебя смотрят, надо следить за тем, чтобы по тебе ничего не было видно, иначе тебя заподозрят в мыслях о чем-то таком, про что здесь, собственно, только и можно думать. Во что на самом деле втягиваются эти люди, торопливо натягивая свои робы, которые при восходе солнца синеют везде, куда ни глянь: на земле, на сучьях, на частоколе воткнутых в грунт лопат? Вся долина содрогается от грохота отбойных молотков и буров. Потом они опять разламывают взрывами гору, в которую вмуровывают электростанцию, и тугие струи воздуха наотмашь бьют по скалам.
Сегодня поднимали на санях двоих сорвавшихся в теснину бедолаг. Это были приезжие, пожелавшие провести выходные дни в высокогорной хижине. Не успев даже дойти до ледника, они упали с обрыва. Каким-то чудом они уцелели и всю ночь, силясь не замерзнуть, укрывались под поваленной елью. Однако к утру они так ослабли, что лишь старшему из них — это были два студента — удалось доползти до жилья в долине, чтобы позвать на помощь. Когда мужики, поначалу якобы упиравшиеся и не спешившие выручать оставшегося в горах студента, который повредил ногу и не мог передвигаться, всё же поднялись к обрыву и спустились в теснину, они нашли молодого человека лежавшим без чувств и наполовину погруженным в ручей. Только благодаря тому, что спасатели прибыли вскоре после того, как он оказался в воде, его удалось вернуть к жизни. Удивительно и то, что студенты так мало пострадали при падении, не разбились о каменистые выступы, на которых простились с этим светом многие.
Инженер, наблюдавший за тем, как обоих вытаскивали из теснины, говорит, что местным следовало бы плюнуть им в физиономии, сколько можно возиться с горе-альпинистами, которые ничего толком не знают, не имеют необходимого снаряжения, плутают и срываются со скал, а потому от них одна морока и беспокойство. Оставить бы их в горах, как лежали, говорят местные. С какой стати их мужикам рисковать жизнью ради каких-то «городских пижонов»? Велика радость в любую погоду переться в горы, где замерзнуть проще простого, да еще в ненастье под самый снегопад лезть. Городским невдомек, чем грозит буря, разыгравшаяся высоко в горах. Им и не снилась такая силища, когда деревья с корнем вырывает и аж скалы дрожат. Не знают они и про лавины. И про стужу. И про тьму, которая в один миг заливает все горы и долы, и не знаешь, куда шаг ступить.
«Каждый год их тут сотни гибнут, в расщелинах, — сказал инженер. — Ущелье — место опасное, если не знаешь, куда можно соваться, а куда нельзя». И по сей день трупы с перемолотыми костями на уступах лежат, а вытащить невозможно — никак не подступишься. «Не понять даже, что тянет этих горожан в горы, что за дурь находит». Оба студента, по его словам, остановились в гостинице возле вокзала. Им приготовили теплые постели и сделали серьезные внушения. Инженер постарался, чтобы их заставили оплатить все расходы, связанные с происшествием. «По-видимому, они замышляли самоубийство, — сказал он, — там наверху, в хижине».
О подобных вещах многое могли бы порассказать и в Шварцахе, сколько там было трагических случаев с туристами, сколько пациентов с переломами разной сложности, которые чреваты параличом участков головного мозга. Можно даже вспомнить случаи, когда мы не успевали вовремя прибыть к водопаду или к дому дорожного рабочего, то есть к тому месту, где тела просто укладывали на землю, прикрыв парусиной или всего лишь упаковочной бумагой, а потом ждали, когда ассистент выпишет свидетельство о смерти. Неужели всё это не более чем эффектная авантюра, на которую горожане идут ради того, чтобы на год вперед произвести впечатление на своих сомнительных приятелей и знакомцев да еще в газетах мелькнуть? Это гонит их на двух- или трехтысячники? Да и что, собственно, считать скалолазанием? Какая разница, забрался я на трехсотметровую высоту или взял все три тысячи? А разница в том, что второе опаснее, что в одном случае проделывается головокружительный трюк, а в другом — не очень. С тем, как гибнут молодые люди, когда их накрывает в горах внезапная тьма, мне доводилось сталкиваться не раз. И чего же они добились? Того, что мы стоим над ними с перевязочным материалом, а священник опять куда-то запропастился. Бывает так, что мы везем их в больницу, в машине я сажусь у изголовья носилок с каким-нибудь парнем или девицей, которая даже не подозревает, что больше уже шевельнуться не сможет, что обездвижена до конца своих дней, и держу ее за руку, и говорю какую-нибудь заведомую ложь. Может быть, еще и добавляю: «Всё будет хорошо!» или: «Всё пройдет!», что покажется мне ужасным уже потом, когда я лягу в постель. Тогда мне слышится стоголосое, тысячеголосое: «Нет, нет!» Ампутировать ноги молодому человеку, водителю грузовика, — это же уму непостижимо! Или разносчице газет, или студенту, который мечтал доехать до Индии! То, что они сломя голову летят на лыжах вниз и расшибаются о деревья, стало обычным делом. Почти все палаты заполнены покалеченными туристами. Ничего не скажешь: сами виноваты, не надо было, как говорится, лезть на рожон! Но их просто несет на самые кручи, на голые скалы. Целые группы школьников с учителями замерзают в горах, такие случаи тоже в порядке вещей. А спросишь, чего ради понадобилось обмораживать ногу и доводить дело до ампутации, скажут, что на спор или просто из желания покрасоваться рискованным поступком, вот и совершают его здесь, в горах, часто не сумев даже приблизиться к вершине. Однажды к нам в больницу привезли мальчугана, который четыре дня проторчал в расщелине, где лежали три мертвые серны. И лишь спустя недели, когда его уже переправили вниз, он заболел и постепенно стал терять память.
День тринадцатый
«Достаточно услышать какое-нибудь имя, чтобы тут же отгородиться броней. Так, кому-то представляется такой-то человек, и на этом человеке уже поставлен крест. Он уже не сможет заявить о своих желаниях, ему уже не выбраться из ямы, в которую мы его затолкали. Как бы ни выказывал он потом себя перед нами, мы воспринимаем это как наглую саморекламу неугодного нам субъекта, чего-то элементарно неаппетитного. Вот и я, — сказал художник, — тотчас же с отвращением шарахался, стоило мне представить себе инженера, и тут же через люк отправлял его в яму. Еще когда я только услышал его имя впервые, меня чуть не вытошнило. С представлением об имени у меня сразу каким-то ужасным образом связалось представление о личности, и я понимаю, что не обманулся, столкнувшись с ним лицом к лицу. Никогда не обманываешься, когда, пожевав и выплюнув какое-то имя, видишь человека, который ему соответствует». Если же человека видишь прежде, чем узнаешь, как его зовут, то имя всегда окажется под стать. «Для того чтобы узнать, что за человек перед тобой, в большинстве случаев достаточно узнать только его имя, уж поверьте». В именах содержится всё, что необходимо знать. Чаще всего те имена, которые раздражают, образуют некую связь с человеком. «Человек, соответствующий своему имени, никогда его не подведет. Есть имена, от которых при первом же упоминании воротит сильнее, чем от самого тошнотворного порошка. Так случается, когда друг называет тебе имя одного из своих друзей, с
