можно отказаться от замерзших луж, весенних ручейков, нестриженых деревьев с воронами на ветках, ободранных кошек, тельняшки и ватника, лифтов с процарапанной ценной информацией «Цой — это круто», пенсионеров с мешками защитного цвета на тележках, колченогих рогатых троллейбусов с рекламой на боку, гигантских и среднего размера памятников Ленину, Пушкину и кошке? Как жить без золотых куполов церквей, хрустящего снега и самых красивых на свете женщин?
«Круа-круа!» — с акцентом закричала с дерева галльская ворона и спикировала по причудливой траектории в сторону рассыпанного на дорожке печенья. Серые сумерки разрезали огни фонарей.
Встреча была назначена в кинотеатре, где шла «Ночь пожирателей рекламы». Морщась от отвращения, Ермолаев уже целый час терпел постылые слоганы о сырах и пене для бритья, а зрители синхронно и с воодушевлением подпевали хором. «О великий французский народ, — думал Ермолаев, косясь на соседа со сглаженным лбом и вороньим носом, глаза которого горели в темноте. — О, некогда талантливый народ, что случилось с тобой? Когда ты успел превратиться в стадо баранов? Нам-то как быть, с кем дружить, с кем нам теперь по пути — с китайцами?..»
Сеанс кончился, толпа вышла, оставив после себя груды бумажек и шелухи. А агент не пришел.
На следующий день Ермолаев пошел в посольство. Там митинговала организованная толпа. «Россия, вон с Кавказа!» — прочитал он на транспарантах. Кто-то держал портрет бородатого полевого командира. «Ша-миль Баса-ев» — восторженно скандировали юноши и девушки вполне европейского типа.
«Не задался день-то. Неласково встречает Праздник, Который Всегда с Тобой — подумал Ермолаев. — Пойду запью…»
Он развернулся и пошел в кафе опрокинуть стаканчик свежевыжатого грейпрутового сока. Это не помогло — настроение было безнадежно испорчено.
«Каждый этнос можно сравнить с определенным представителем фауны, — думал Ермолаев. — Мудр и прозорлив был Эзоп. Есть народы-хищники, состоящие из волчьих стай. Для них способ существования — убить и отнять. Другие как бобры, трудолюбивы, но не способны спасти даже свой мех. А есть тупые наблюдатели, бараны — идут туда, куда их погонят. И не кнутом, а газетой.
Русский бесконечно терпелив, но, увы, на медведя не тянет. Медведя, по крайней мере, можно довести и тогда — берегись… Русских режут, насилуют, выселяют только за то, что они русские. Поляки, прибалты, грузины припоминают им Дзержинского, Петерса, Лациса, Берию, потому что те говорили по- русски. А западное баранье стадо внимает и поддакивает, не понимая, что волк уже точит свои зубы, и когда-то настанет их черед. Рискованная игра, господа. Неверные ставки…»
В пустынном переулке к Ермолаеву приблизился праздношатающийся негр и потребовал денег. От негра сильно разило спиртным.
«Значит, не все они наркоманы, — отметил Ермолаев. — Попадаются и приличные люди. Известно, что с утра пьют только аристократы. Однако, командировочных денег жалко, к тому же поощрять алкоголизм — не в моих принципах».
— Не дам, — ответил он.
— Почему не дашь? — удивился негр. — Потому что я чернокожий?
— Да будь ты хоть с зеленцой, все равно не дам.
Лицо негра исказилось неудовольствием, он полез в карман, но достать ничего не успел. Ермолаев быстро оглянулся, ткнул африканца пониже третьей пуговицы и отскочил. Тот резко по-японски поклонился, сделал паузу и начал громко и музыкально рыгать.
— Прощай, друг, — Ермолаев изобразил прощальный жест. — Береги печенку. И найди себе работу.
Негр потерял равновесие и осел, шурша плащом по стене.
…В номере Ермолаев прилег на кровать, нашарил пульт и пробежал по всем пяти каналам. Есть два часа свободного времени.
На экране разыгрывались истинные страсти:
— Молли, это я все испортил, прошу тебя, дай мне еще один шанс.
— Джон, ты, конечно, хороший, но пойми — у нас все кончено.
— Молли…
— Пусти, ты делаешь мне больно…
По другой программе тоже шло что-то мордобойное и американское при беготне с длинными пистолетами и истеричными диалогами, исполненными возвышенной эмоциональной патетики, по третьей — бразильский сериал о красивой жизни с плачущим небритым мачо и кем-то, лежащим в коме, по четвертой — поедание сыра, йогурта, ветчины, печенья и чипсов с блаженством во весь экран. Наконец реклама кончилась и пошла передача о животрепещущих проблемах российской политики. Ведущий, которого Ермолаев поначалу принял за пожилую женщину, оказался известным философом мужского пола в крашеном парике. В монологе его странным образом уживалась крайняя неприязнь к арабам и восхищение чеченцами.
«Хусейн — это Сталин сегодня, — вещал философ. — Он угнетал свой народ, который, впрочем, и не заслуживал иного отношения, будучи одержимый рабской психологией. В Чечне же после отделения от России началось строительство нового свободного общества, общества будущего. Мало кто об этом знает, но демократия — это традиционная форма общественных отношений на Кавказе. Россия так и не изменилась со времен Сталина — развязав тогда вторую мировую войну, она сейчас упорно продолжает имперскую политику. Народы Восточной Европы, испытавшие сорокалетнее рабство, вернулись к свободе и демократии, с ужасом вспоминая о самом черном периоде в своей истории. Так неужели мы позволим, чтобы благородный и свободолюбивый чеченский народ — а за ним и другие — вновь попали под ярмо самого страшного в истории тоталитарного режима?..»
Оппонентов у философа не нашлось. Скорбные лица присутствующих в студии свидетельствовали о полном сопереживании.
Потом начался документальный фильм. Подробные съемки питерских помоек сменились длинным интервью с красноносой бомжихой, которая заплетающимся языком жаловалась на невыносимые условия жизни в России. Из монолога явствовало, что она не обладает свободой слова, и за ее появление в передаче власти могут с ней жестоко расправиться. «Интересно, предоставят ей теперь политическое убежище во Франции?» — подумал Ермолаев.
Без особой логики дальше возникли кадры чеченских событий. Бородатый боевик своей грудью заботливо прикрывал английского корреспондента от шального осколка. Потом показали пленного русского солдата. Молодой солдат угрюмо смотрел на боевика и молчал. А тот актерствовал: «Нам твоя смерть не нужна. Ты еще молодой, у тебя вся жизнь впереди, и мы тебя отпускаем. Только иди и скажи своим командирам, что зря они пришли на нашу землю. Ничего у них не получится, только губят молодых ребят вроде тебя…» Бандит с улыбкой похлопал солдата по плечу и повернулся к камере, повторив, что не будет убивать пленного. Тут же возникли совсем другие кадры: федералы тягачом волокут по земле обмотанные колючей проволокой трупы боевиков. В заключение — плачущие чеченские старухи и женщина в черном платке, сопровождающая истеричные крики театральными жестами: «Где бы не проползла русская змея, там только горе и смерть. Да будут прокляты все поколения русских!..»
Он выключил телевизор и начал собирать вещи.
«Какие добрые, душевные люди живут в заграницах, — покачал головой Ермолаев, — как они искренне переживают и хотят всем добра. И мечтают, чтоб все жили, как они, и тоже ели на завтрак лягушек и ракушек. Отрадно видеть, сколь неподвластны диалектике клеветники России. Вот уже двести лет, если не больше. Однообразны и долговечны как попугаи. Может, это и к лучшему? Если враг тебя наполовину похоронил, его легче ухватить за ногу и опрокинуть на грешную землю.
Вот только непонятно — если жизнь в Европе такая прекрасная, зачем так бесноваться? Не сопереживать, а именно бесноваться. Что, так проще перевести стрелки? Забудьте, мол, граждане европейцы, что в сороковом году вы приняли тоталитарный режим и смирились. Ну, посмотрите, люди добрые, разве можно такое представить, глядя на благостную картину современной Франции? Конечно, нет.
