камнях уютный, низенький грот, в нём удобно развести костёр, чтобы потом на нагретых стенах просушить вещи. Рядом с ним большой плоский камень, который я тут же назначаю столом и выставляю на него нашу посуду. С Сашкой принимаемся за завтрак.
Мы играем в уют. Забываем о дожде, сырости, почти забываем о том, что заблудились. Лес становится гостеприимным, наполняется птицами, и слышно далёкий гул реки, который не долетал до нас вчера.
Сорокин снимает с себя одежду, забирается в грот, к огню, и сидит там в трусах и здоровых ботинках, покрякивая от удовольствия, как в бане. Мне начинает казаться, что от него валит пар. Приходит Настя, оглядывается и садится, щурится на солнце и улыбается мне. Сегодня всё так хорошо, что мы готовы друг друга любить. Чуть поодаль в сверкающих зарослях нахожу несколько мелких бурых ягод малины, приношу гордо и кладу на «стол».
Тут из кустов выпрыгивает Гран. Он странно жёсток, его глаза горят, он смотрит как полоумный или как лев — если только бывает лев полоумным. Он прыгает на камень и оглядывает нас, будто что-то готов открыть. Я радуюсь ему и говорю весело, театрально всплеснув руками:
— Это же стол, это наш стол, зачем на стол вставать ногами?!
Не успеваю договорить фразу, как лев прыгает с высоты, толкает в грудь и сбивает. Меня отбрасывает, успеваю увидеть яростные, полные безжалостности, застывшие его глаза, и всё во мне сжимается. Забиваюсь в нишу, под камень, туда, где Сорокин, и не шевелюсь. Гран отходит.
Тихо, будто ничего не случилось.
Срываюсь с места и бегу. Бегу, скольжу по размытой земле, сначала во мне страх — вдруг погонится?! но нет, не погонится, он сделал всё, что хотел, вот только зачем, за что? Бегу и реву. Не от боли, а от непонимания и обиды. Что я ему сделала, кто он такой?! Я прусь с ним чёрте куда, а он дерётся чуть что не так! Всё, к чёрту, повернусь и уеду! Вернусь, сейчас же соберу вещи и вернусь. Одна? — легко! На трассу? — легко! Только я знаю, что буду не одна: если кто-то поднимет бунт, все от него уйдут, пусть прётся один, куда хочет, а я больше не хочу, надоело, он мне никто, и ничего для меня не изменится, кроме того, что я никогда не увижу этого Озера! Кроме того, что я не увижу…
Останавливаюсь, ошарашенная. Да, ведь ради чего я иду? — ради Озера. Не ради Грана и его игры. Нет, моя цель — Озеро. Замечательное, чистое, горное Озеро, в котором, как в зеркале, отражаются ледники. Только ради него… Что у меня есть? Что я могу потерять? Ничего, кроме цели.
Эмоции оседают, и в тишине вдруг слышу клокочущий гул воды где-то совсем, кажется, рядом. Совсем рядом — вот за этими кустами. Ну, подняться на склон — и там точно будет. Ну, может ещё залезть вон туда — и там увижу. Или ещё… а потом чуть-чуть… Я схожу быстро, обо мне и вспомнить не успеют. Где-то тут, рядом. Ведь так громко. Прямо гремит, кипит, наверное, большой водопад. Ах, если и тут его ещё нет, как же гудит там, где он! Да, это, пожалуй, очень большой водопад. Сейчас я его увижу. Сейчас. Ещё чуть-чуть. Вот так, так…
Лезу, карабкаюсь, деревьев нет, уже нет и кустов, остаются одни только камни, насыпью, серые, мелки, они оползают под ногой, с ними съезжаешь, а гул уже оглушительный, но вот выбираюсь наверх, на самую кручу — и дальше некуда лезть, застываю, глядя вниз.
— Чёрт, — шёпотом. — Чёрт побери…
Как гигантский котлован, подо мною долина в тени окружающих гор, и белые шапки снега, такие яркие, ослепительно, морозно яркие блестят на солнце и отражаются в круглом, совершенно ровном и спокойном, как зеркало, Озере. По берегам — кедрач. Справа, пенясь, с рёвом вырывается из леса река, и кажется мне, что она так же, как я, бежала сюда, карабкалась и стремилась долго-долго, но вот выскочила и кинулась вниз, а громоподобный её гул — это крик радости.
— Нашла, — шёпотом. — Нашла. — Вздохнула глубоко — чистый, холодный, как вода в Озере, воздух. — Лю-ди, я его наш-лааа!!!
Река ревёт громче.
Чачкан
Ещё с вечера, когда стало ясно, что утром они уходят, мы собрали продукты и разделили их с таким расчётом, что им спускаться к людям, а нам оставаться здесь. Им досталось немного ячневой и кукурузной крупы. Беззаботные и радостные, они ссыпали их вместе, в одну баклашку, и весь вечер Сашка ходил и наигрывал ею, как мексиканским маракасом.
Мне было больно смотреть на то, какие оба они стали безудержно весёлые, как только появилась возможность с этого места сняться. Они уже будто были не здесь и забыли думать о нас, остающихся. Колючая и ворчливая, как старая ежиха, я ушла в палатку и не стала с ними прощаться. Утром сквозь сон мне будет слышно, как переговариваются они, собирая вещи, но я не вылезу даже тогда. Ибо ясно, что отсюда и впредь пути наши расходятся: им, Сорокину с Настей, идти вниз, а мне оставаться здесь, одной, с Граном, странным, необъяснимым, пугающим Граном, за невидимыми духами лазающим по кустам.
Если когда-нибудь в горах вас покидал товарищ, которого некогда вы любили, то вы поймёте меня. Если же с вами ещё такого не случалось, дай Бог, чтоб не случилось и впредь.
Итак, они собрались и ушли, а мы остались. Выждав, пока утихнут их голоса, я вылезла из палатки. Гран сидит у костра, согнувшись над котелком, морщась, пробует из него, дуя на ложку. Уходя, Настя с Сашкой варили кашу из той крупы, что досталась им вчера. Не доварили — ушли голодные, наверное, очень торопились. Гран колдует над ней. Я иду к воде, на привычное уже за эти дни место. Наша палатка стоит за десять некрупных шагов от воды, но я прохожу медленно, оглядывая, как будто заново, непривычно залитый солнцем здешний рай.
Вода в Озере прозрачная и лазоревая. На рассвете такая спокойная, что отражается и небо, и горы, и холодные, величавые ледники. Противоположный берег — одна сплошная осыпь камней, будто кто привёз и насыпал их там кучей, ни кустика, ни деревца. На нашем берегу — лес. Кедры растут у самой воды. Если сидеть очень тихо в траве, то спустятся с веток бурундуки и начнут, пощёлкивая, осматривать лагерь.
Вокруг — тишина, внутри — тишина. Мыслей нет, они будто раздавлены, вытеснены этим воздухом, этим спокойствием и молчанием гор.
Эти горы знают больше, чем мы можем себе представить. Эти горы знают больше, чем мы можем осознать.
Человек — такой текучий и непостоянный. Человек — как вода: мысли, эмоции, чувства; сморгнул, а этого всего уже нет, и несётся, стремится внутри тебя поток дальше. А горы эти, а камни, а ложе холодного, хрустального Озера: внизу, в долине сменятся эпохи и царства, а они всё так же будут стоять, неколебимые, спокойные, вечные. О чём можно думать, глядя на них? Ни о чём. Можно только сидеть и созерцать, растворяясь в безвременье.
Утро занимается на удивление тёплое. Все дни, что мы стоим тут, так близко к ледникам, под голос неугомонной реки, водопадом срывающейся в Озеро с кручи, — всё это время небо просветлевало считанное количество раз, а чаще был дождь, или град, или снег, или ещё какие осадки, коим и названия не подберёшь. И мы ушли бы раньше, если б я не обнаружила, что моя правая лодыжка опухла и посинела.
Это случилось в тот вечер, когда мы дошли до Озера, спустившись с хребта, и поставили лагерь. Я обнаружила это случайно — весь день нога не болела.
— Вывих, — сказал Сорокин, прищёлкнув языком.
— Ушиб, — сказал Гран.
Настя ничего не сказала, только кисло скривилась. Они рассматривали мою ногу при свете костра, лица напряжённые. Я смотрела на них снизу вверх и чувствовала себя виноватой.
— Дорога говорит, что тебе стоит сделать здесь остановку, — сказал Гран. — Значит, зачем-то тебе сейчас это надо.
Он шутил, наш Гран, но все остальные были мрачные: тяжёлое ощущение, похожее на чувство
