Глаза Аттия округляются от удивления.
— Пьер, ты чокнутый! — бормочет он.
— Бери, тебе говорят, — настаивет Лутрель. — Не волнуйся, не последние… далеко не последние.
Аттия смущенно сует деньги в карман. Лутрель спрашивает:
— Почему тебя депортировали? Черный рынок?
Аттия вздрагивает. Он не понимает, как Лутрель может задавать ему этот вопрос. Он смотрит на него, пораженный такой беспечностью, но ненормальный блеск и расширенные зрачки Лутреля красноречиво говорят, что он уже прилично выпил. «Война не изменила его», — думает Жо.
— Я задал тебе вопрос! — нетерпеливо повторяет Лутрель.
Худое лицо Аттия становится прозрачным. Его пальцы слегка дрожат. «Значит, — обиженно думает он, — этот бедолага, наряженный, как манекен, с карманами, набитыми деньгами, с кольцами на пальцах, ничего не помнит!» Как же он мог забыть, что шестнадцатого марта тысяча девятьсот сорок третьего года его дружки Лафон и Бони, шефы французского гестапо, расположенного на улице Лористон, арестовали его, Большого Жо, такого же мошенника, как и они сами! До лагеря ему удавалось сочетать карьеру бандита с понятием чести. Грабежи, которые он организовывал, как-то уравновешивались его участием в Сопротивлении и прежде всего тем, что он переводил евреев и патриотов в свободную зону или в Испанию. Лафон и Бони не оценили этой деятельности свободного стрелка. Они попытались сначала завербовать его, соблазняя деньгами и абсолютной властью, которою давали два слова: «Немецкая полиция». Возмущенные его отказом, они пустили в ход шантаж и угрозы. Но и это не помогло. Жо Аттия со своим независимым характером был непреклонен. Напрасно Пьер Лутрель, Абель Дано и Жорж Бухезайхе, с которыми до войны он провернул немало дел, пытались убедить его пойти на сотрудничество с гестапо. Большой Жо не поддался их уговорам. Однажды весенним вечером он попал в облаву, и французские полицейские передали его на улицу Лористон, где Лафон и Бони подвергли его утонченным пыткам в духе их заведения. Лафон не мог смириться с мыслью, что какой-то мошенник не подчинился ему. Он хотел убить Жо. Старый полицейский Бони тоже имел с ним свои счеты. Жо спас Дано, прозванный Мамонтом за тучность и недюжинную силу. В его огромной башке возникали иногда странные идеи. Он подумал, что Жо удастся бежать во время транспортировки в лагерь, и предложил Лафону не терять времени с этим сдвинутым по фазе, а передать его фрицам.
Лафон ничего не ответил, а Бони молча кивнул головой. Таким образом пятнадцатого августа тысяча девятьсот сорок третьего года в десять часов Жо Аттия был отправлен в Маутхаузен, где узнал, что штрафные батальоны Татуина и африканское солнце ничто по сравнению с нацистскими лагерями смерти.
— Ты не хочешь отвечать? — доносится до него голос Лутреля.
Аттия вернулся на землю. Он так и не оправился окончательно после лагеря, особенно в моральном плане. По ночам ему снились кошмары, а днем на улице он всегда вздрагивал, когда кто-нибудь обращался к нему.
Он был свободен, но тем не менее влачил существование затравленного человека.
Бар заполняют звуки «Голубой рапсодии», мужчины и женщины смеются. Аттия снова оглядывает этот мир, в котором ему предстоит отныне жить. Наконец он отвечает:
— Это твои дружки отправили меня в Германию.
Лутрель хмурит брови, сжимает челюсти. Воспоминания медленно пробиваются сквозь алкогольные пары. Он подыскивает оправдательные слова. Ему на помощь приходит официант, ставящий на стол бутылку шампанского и бокалы. Мужчины молча наблюдают, как он разливает шампанское. Аттия медленно подносит к губам бокал, глядя на девушку, направляющуюся к бару виляющей походкой. Он спрашивает в свою очередь:
— А как ты выкрутился при Освобождении?
— У меня был только один выход: Сопротивление. В начале сорок четвертого внедрился в группу Моранжа в Тулузе. Моим шефом был майор Люсьен де Марманд, имя, конечно, вымышленное. На самом деле его звали Андре Финкбаймер. Забавный малый. Меня звали лейтенантом д’Эрикуром. Моим пулеметчиком был Ноди, Рэймон Ноди. Я познакомлю тебя с ним сегодня за ужином.
— Ты… в Сопротивлении? — задыхаясь бормочет Аттия.
— Ты знаешь, — объясняет Лутрель, ставя бокал на стол, — в конечном счете ты делаешь одну и ту же работу. Когда я был в гестапо на авеню Фоша, мы расстреливали участников Сопротивления, евреев, голлистов, парашютистов и прочих. Когда я перешел в Сопротивление, я стал расстреливать немцев, коллаборационистов, петенистов и прочих. К сожалению, мне пришлось оставить Тулузу, там стало опасно. Я вернулся в Париж и поступил в спецслужбу, которая тогда набирала всех подряд. Однако позднее я решил работать на себя. Я создал собственную команду, к которой теперь ты присоединишься. Ребята надежные. Все.
Жо Аттия кивает и спрашивает:
— Я их знаю?
— Черт побери! — отвечает Лутрель, подливая шампанское. — Я же тебе говорил о Ноди, моем лейтенанте, участнике Сопротивления. Там также Бухезайхе, Дано и Фефе, гестаповцы, и, наконец, ты, депортированный. Примиренная Франция — это мы.
«Да, — думает Аттия, — Пьер Лутрель все такой же чокнутый».
Не обращая внимания на окружающих и потягивая шампанское, оба приятеля не спускают глаз с входной двери. Не сговариваясь, оба думают об одном и том же: об их дружбе, которая началась в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Они встретились в Первом полку легкой инфантерии, дислоцированном в Татуине, на юге Туниса. Жо уже находился в лагере, когда там появился Лутрель. В Африканских батальонах сохраняются примитивные военные традиции. Как правило, вновь прибывшему приходится противостоять старослужащим, чтобы отстоять свою независимость. Он должен сразиться с одним из них. Если он отказывается, то переходит в разряд «невест», предназначенных для «дедов». В случае победы в рукопашной он попадает в лагерь мужчин.
Лутрель должен был сразиться с Аттия в центре импровизированного круга, образованного ревностными блюстителями традиций. Ниже ростом, но крепкого сложения, уступающий по силе, но с более быстрой реакцией, менее выносливый, но более ловкий, Лутрель выходит победителем. С окровавленными лицами и распухшими глазами они пожимают друг другу руки. Так началась их дружба. Позднее обоих выгнали из армии за избиение старшего по чину.
Они украсили друг друга татуировкой на спине с изображением голых женщин. Кроме того, у Лутреля вытатуировано изречение: «Верность друзьям». Сеансы татуировки и вылазки в дом терпимости, где приходилось довольствоваться тремя арабскими женщинами, пахнущими прогорклым маслом, были их единственным развлечением. Татуин — это ворота в ад. Штрафники, прозванные в насмешку Счастливчиками, таскали булыжники и подчинялись железной дисциплине. Никто не знал, доживет ли он до завтра. В этой безрадостной жизни Лутрель и Аттия взяли привычку говорить друг другу перед сном: «Ты не одинок, Счастливчик. Если ты упадешь, я подниму тебя». Несколько простых слов, которые поддерживали их на этой каторге.
Благодаря этому прошлому Аттия простил Лутрелю то, что он принадлежал к лагерю людей, депортировавших его в Маутхаузен. В воровских кругах дружба — явление крайне редкое, поэтому, когда она возникает, ее не может уничтожить даже мировая война.
— Идем? — предлагает Лутрель.
Аттия поднимается из-за стола. От шампанского у него кружится голова, и он направляется к выходу неровной походкой. Лутрель на ходу берет с вешалки свое бежевое пальто на верблюжьем меху и небрежно перекидывает его через плечо, натягивая лайковые перчатки. Они выходят на улицу. Семь часов вечера, но уже давно стемнело. Их лица обжигает морозный воздух февраля сорок шестого. Аттия приподнимает воротник синтетической куртки. Ему холодно. Елисейские Поля снова светятся всеми огнями, как в Прекрасную Эпоху. Глядя на огни, Аттия говорит:
