Жизнь вдребезги (пер. Райская)

кровать. Медсестра прикрыла дверь, отвела Дюваля в сторону.

— Сердце у нее крепкое… Но нужно время… С ней в палате лежит другая больная. Возможно, вы бы хотели, чтобы…

— Да-да, если можно.

— Мы постараемся. Но как раз сейчас больница переполнена… У нее на руке был золотой браслет, его пришлось снять… Вы можете его забрать. Он в приемной. Чемодан цел. Его вы найдете в шкафу. Еще есть сумочка, но ее придется почистить — она вся в крови и грязи… Это мы берем на себя.

Она проводила Дюваля обратно в приемную — все такая же проворная, деловая и молчаливая. Браслет был обернут ватой. Она тщательно его протерла, прежде чем отдать Дювалю.

— Он капельку поцарапан, вот здесь, возле самой застежки. Но это пустяки… Про одежду я вам и не говорю. Все было порвано, испачкано. Верно, бедняжку несколько раз подбросило в воздух. Она буквально вернулась с того света. Кажется, я слышу голос доктора. Прошу вас сюда, мсье Дюваль.

Она впустила его в небольшое помещение, пропахшее запахами метро. Здесь уже ожидали две женщины. Не присаживаясь, Дюваль обвел невидящим взором тома на книжной полке, в которые, похоже, никто не заглядывал. Затем осмотрел браслет, сунул его обратно в карман. Руки у него тряслись от усталости. Одна мысль неотвязно мучила его. Чем это он сумеет помочь Веронике? Неужели она останется калекой? От ответа зависело все его будущее. Может, ему и вовсе не придется разводиться? Доктор распахнул двери своего кабинета.

— Мсье Дюваль?

Высокий, худой, волосы коротко подстрижены. Ему, похоже, некогда: крепко и торопливо пожал протянутую Дювалем руку.

— Прошу садиться.

Сам уселся за заваленный бумагами стол, стиснул руки, словно перед молитвой.

— Буду с вами откровенен, мсье Дюваль. Положение не из лучших. Мы ее спасем… по крайней мере, я на это надеюсь. Но вот что дальше?.. Не стану вдаваться в подробности. Короче говоря… у нее ничего не сломано, но радоваться нечему. Сломанную руку или ногу… даже поврежденный позвонок можно вылечить. Но вот кровоизлияние в мозг… тут ничего не поделаешь… Заметьте, речь не идет об обширном кровоизлиянии… Нет- нет. Я полагаю, что в данном случае мы имеем локальное поражение… И тем не менее… Если я правильно понял, вы по профессии массажист?

— Специалист по лечебному массажу, — поправил его Дюваль.

Врач сделал знак, означающий: «Это то же самое».

— Значит, — продолжал он, — вам приходилось сталкиваться со случаями гемиплегии[7]?

— Да, и нередко.

— Так вот, у мадам Дюваль правосторонний паралич. Как болезнь будет развиваться, я не могу вам сказать. Об этом судить рано. Все выяснится через несколько дней, когда придут результаты анализов. Пока ясно одно: вся правая сторона потеряла чувствительность… Но ваша жена — молодая, сильная женщина, электроэнцефалограмма могла бы быть хуже. Температура не слишком высокая. Что касается легких, то пока причин для беспокойства нет, но ведь прошло не так много времени… Это совсем не то же самое, что с пожилыми больными, страдающими тромбозом… А если говорить о порезах на лице, гематомах — смотреть на это тяжело… нам пришлось выбрить ей часть головы… но на самом деле это совершенно не опасно. Обещаю вам, уродом она не станет. Но, к несчастью, никак не могу обещать, что она скоро сможет ходить. Даже не могу с уверенностью сказать, что она когда-нибудь заговорит. Конечно, это ужасно.

— Вы думаете, она долго пробудет в больнице? — спросил Дюваль.

— Это будет от многого зависеть. Скажем, недели три, месяц… Где вы живете?

— В Каннах.

— Это не самое подходящее место для выздоравливающей, во всяком случае, в это время года. Лучше бы ей пожить за городом, в тишине и покое… На вашем месте я бы уже начал подыскивать для нее санаторий. Кто-нибудь должен присматривать за ней… А вы ведь работаете…

— Я постараюсь уладить этот вопрос. В конце концов, я могу уволиться.

— Прекрасно. Когда настанет время, я объясню вам, какой ей потребуется уход… Природа обладает неисчерпаемыми ресурсами… Не стоит терять надежду, мсье Дюваль. Крепитесь.

Все так же торопливо он попрощался с Дювалем. На сей раз с большей теплотой. В коридоре никого не оказалось. То был настоящий коридор из ночного кошмара — по обеим сторонам пронумерованные двери, а в глубине одиноко стояла тележка со склянками. Здесь не спеша, как давний привычный спутник, прохаживалось несчастье. Оно стояло у Дюваля за спиной, когда он приоткрыл дверь в палату.

Вероника так и не пошевелилась. Казалось, ей суждено вечно оставаться распростертой, словно каменное изваяние. На двери красовался номер — «7». Дюваль чуть не бросился бежать. Он заблудился, у кого-то спросил дорогу и наконец добрался до выхода.

Время шло к полудню. Вдали, синея среди песчаных отмелей, поблескивала Луара. «Если она больше не сможет говорить, — подумал Дюваль, — я никогда не узнаю, кому она отдала письмо». Но он воспринял этот факт без всякой паники. Не то чтобы он смирился. Просто все чувства у него притупились, он утратил способность страдать. Он представил, как будет возить инвалидную коляску. Пообедал в ресторане на берегу, обнаружил, что, того и гляди, останется без денег и что ему давно пора зайти в банк. Это изменило направление его мыслей. Он наймет ей сиделку, черт побери! Чего ради ему терпеть ее молчаливое присутствие? Вероника станет жить сама по себе, он — сам по себе. Он все еще не отвык считать гроши. Даже не сообразил, что, обладая огромным состоянием, он без труда избавится от ухода за калекой. Сама виновата! Не ездила бы к любовнику, ничего бы с ней не случилось. А иначе как это она очутилась на дороге, ведущей в Амбуаз? Тому, другому, куда легче: на его долю выпадут только горькие вздохи и нежные чувства. А ему-то каково?

Любуясь течением Луары, Дюваль вспомнил, как во время революции в Нанте топили людей[8]. Живого связывали с мертвым и бросали в реку. Вот и его привязали к Веронике и, того и гляди, швырнут в воду. Еда, кофе, изрядная порция спиртного понемногу согрели его, а досада окончательно разогнала сон. Ему мерещилось, что он попался в хитро расставленную ловушку. На ка- кой-то миг ему захотелось уехать отсюда… Он мог бы сослаться на свои профессиональные обязанности… Еще на несколько недель застрять в Блуа, ежедневно таскаясь в больницу… ему этого не выдержать. К тому же, как только Вероника откроет глаза и узнает его, она уж найдет способ выразить свою неприязнь. Как тогда ему вести себя? Что сказать медсестре, врачу?.. Хорошо хоть, говорить она, похоже, не сможет. Положим, он негодяй. Но кто в этом виноват?

Он вышел из ресторана неприкаянный, словно солдат в увольнении. В городе было полно отдыхающих, на улицах пробки, так что брать свою машину он не стал. Отыскал банк, снял со счета тысячу франков. Затем, преодолев внутреннее сопротивление, отправился в полицию. Жандарм все еще представлялся ему классовым врагом. Опасаясь подвоха, зашел в приемную, где курил трубку какой-то толстяк с простым крестьянским лицом.

— Мсье Дюваль?.. Вы по поводу аварии? Как раненая? Ей лучше?

— Да-да, спасибо.

— Сюда, пожалуйста.

Снова коридор. Запах казармы. Еще одна комната, на сей раз чуть просторнее. Старший сержант говорил по телефону. Не прерывая разговор, он жестом пригласил Дюваля войти.

— Я пришлю патрульную машину и «скорую»… Ладно… Да. Договорились… Ничего не поделаешь! Придется им подождать.

Он повесил трубку, и жандарм повернулся к нему.

— Мсье Дюваль.

— А, мсье Дюваль… Вы уже были в больнице?

Он поднялся навстречу, протягивая Дювалю руку, — полный, коренастый, с цепким живым взглядом. «Ну, этого ничем не остановишь, но он хотя бы не хам», — подумал Дюваль, усаживаясь, тогда как жандарм вышел из комнаты. Старший сержант открыл папку и положил на стол какие-то бумаги.

— Это протокол, — заметил он. — Кстати, как дела у мадам Дюваль?

— Будет жить.