струилась вода.
— Мне жаль, — сказал он. — Вчера вечером я был немного резок… Если ты так уж держишься за эту собаку…
Сесиль протянула ему телеграмму.
— Что это такое?
— Прочти.
Он уже читал. Он бросил губку в ведро, вытер руки своим платком.
— Тем хуже, — сказал он наконец. — Я об этом не подумал.
— Не объяснишь ли мне?
— Прежде всего прошу тебя не говорить со мной в таком тоне. В принципе, видишь ли, это не по злобе… Если я и скрыл от тебя правду, так по просьбе Жюльена. Я же хотел поставить тебя в известность. Это он не хотел ничего знать.
Волкодав, сидя возле автомобиля, посматривал на Мориса. Тот повлек Сесиль в сторону каретного сарая, как если бы опасался быть услышанным животным.
— Встань на место Жюльена, — продолжил он. — Вот человек, который живет, как пария, в замке, представляющем собой миллионы и миллионы, и который не может обосноваться в другом месте, потому что у него нет денег.
— Нет денег!
— Вот именно! Рента не так уж велика. Едва хватает, чтобы позволить себе время от времени какое-ни- будь небольшое путешествие… Так что ты понимаешь, что, в конце концов, он стал свирепеть… У него лишь одна мысль — уехать… осесть за границей, где-нибудь очень далеко…
— Но… Франсис?
— Что Франсис?
— Почему он приехал так быстро?
Морис начал набивать трубку, чтобы скрыть смущение.
— Возможно, мне лучше бы промолчать, — продолжил он. — Вижу, ты ничего не поняла. Франсис де Форланж умер… Да, настоящий Франсис — это тот, что повесился. Он вполне мог бы покончить с собой и в Ницце, так как уже давно он знал, что приговорен. Но нет, умереть он захотел здесь. Не спрашивай меня почему. По словам Жюльена, это был несчастный малый, который всю свою жизнь с тоской вспоминал о своем детстве. В замке он провел свои ранние годы, похоже, что единственно радостные. Я излагаю тебе все это кратко, в общих чертах… Короче, Жюльен увидел всю выгоду, которую он мог извлечь из этой смерти при условии действовать быстро. В поселке практически не знали ни того ни другого, а старый нотариус графини передал свои полномочия. Агерезы уже давно желали вернуться к себе в Испанию. Жюльену оставалось лишь их уволить… Что до удостоверений личности, так за годы оккупации он не раз их подделывал. Никаких проблем… Что ему еще было нужно?
— Соучастника, — сказала Сесиль, — тебя.
— Нет. Чистосердечного свидетеля — тебя.
— Вы оба отвратительны мне, — сказала Сесиль.
— Умоляю тебя. Попробуй понять. По сути, Жюльен забрал себе наследство, которое по праву отходило к нему. Ведь он был мужем, разве нет?
— Дальше?
— Дальше Жюльен переписал письмецо, оставленное Франсисом, в котором изменил только дату. Потом приехал поставить меня в известность. Я ему задолжал за машину. Мне было трудно отказать. Моя роль ограничивалась столь малым! Узнать мертвого… Узнать живого… И даже еще меньше: просто- напросто промолчать. А ты одним только своим присутствием вносила самую твердую уверенность. Кто бы мог подумать, что ты не знакома ни с Жюльеном, ни с Франсисом?.. Наконец, ты стала свидетелем возвращения нашего дяди на автомобиле в ту же ночь, как мы приехали… Знаю, мы не правы, что обманывали тебя таким образом. Признаюсь, что это достаточно скверно… Но у нас не оставалось выбора.
— А если бы я спала?.. Если бы не слышала, как возвращается автомобиль?
— Я-то не спал. Я бы тебя разбудил.
— Но твой дядя, раз уж вернулся сюда?..
— Так вот он протолкал до дороги маленькую спортивную машину, в которой приехал его кузен, и уехал на ней.
— Вы действительно все предусмотрели.
— По-моему, да, — убежденно сказал Морис.
— Эта тебя забавляло?
— Да, немного. Мы отсчитали необходимый срок, прежде чем я обнаружу тело во флигеле. Есть какой- то момент, когда день смерти не может быть уже установлен с точностью. Потом я дал телеграмму, чтобы окончательно провести тебя, так как дата приезда «кузена Франсиса» также была определена.
Каждое слово Мориса обнаруживало новую ложь, новый обман. Сесиль даже не возмутилась. У нее, напротив, было впечатление, что она на пути к освобождению. Морис являлся не более чем вот этим мелким, инфантильным человеком.
— Ты знаешь все, — сказал он.
Она повернулась к нему спиной, увидела собаку, вновь посмотрела на мужа.
— Как получилось, — сказала она, — что она не узнала своего хозяина? Меня-то вы легко обманули. Но ее?
Морис колебался.
— Теперь, — сказала Сесиль, — я могу услышать все.
— Это тоже, — тихо сказал Морис, — это было необходимо. С одной стороны, Жюльен нуждался в нашем свидетельстве. Но, с другой стороны, он также нуждался в свидетельстве собаки, чтобы все вполне могли отметить, что мужчина, приехавший из Ниццы, был для собаки чужим… Это было даже главным для него… Тогда…
— Догадываюсь, — сказала Сесиль ледяным тоном.
— Да… Ему пришлось избить ее… в каретном сарае… кнутом из кареты… до тех пор, пока Шарик не мог уже больше его видеть без того, чтобы не впадать в страх.
— Карета… кнут… да, я теперь понимаю… я понимаю все… Это чудовищно!.. Я предпочла бы, чтобы он убил своего кузена.
— Обрати внимание, что…
— Замолчи… Вы подлецы, оба… А он еще больше, чем ты.
Приближались чьи-то шаги. Это был Жюльен.
— Я только что подумал, — сказал он, — что вы забудете основное.
Улыбка светилась в его голубых глазах, искавших взгляда Сесиль. Никогда не казался он более благодушным, старающимся понравиться. А Морис отвернулся, будучи не в духе, роясь в своем кисете.
— Вы просили у меня фонари. Заберите их. Я настаиваю на этом!
Он толкнул ворота каретного сарая, быстрым шагом приблизился к старинной карете, протянул руку к сиденью, дотронулся до кнута.
— Шарик! — приказала Сесиль.
Морис, раскуривавший трубку, поднял глаза, услышав шум падения. Все было закончено еще до того, как спичка обожгла ему пальцы. Шарик кинулся на горло своему хозяину. Жюльен лежал распростертым на спине. С рычанием дикого хищника пес терзал его, и голова трупа болталась из стороны в сторону, словно тряпичный ком. Наконец Шарик поднял морду, испачканную в крови. Сесиль удалялась. В несколько прыжков он догнал ее и смирно засеменил рядом с ней. Дойдя до ворот, Сесиль вышла на дорогу. Шарик закрутился вокруг нее, лая от радости.
