— Допустим, что он заболел… здесь… в тот вечер, когда он вернулся. С ним мог случиться сердечный приступ… может быть, он умер. Эта мысль преследует меня… Но ты, я тебя не понимаю… Лишь бы тебя не беспокоили… остальное пусть себе!..
Морис закурил трубку. Он впервые казался озабоченным.
— Ты считаешь? — сказал он. — Я об этом не подумал… Может, пойти посмотреть?
— Не может, а нужно.
Еще какое-то мгновение Морис не решался. Он действовал быстро только тогда, когда это ему было нужно. Наконец он встал.
— Ты идешь со мной?
— Конечно.
— Тогда запри собаку. Она надоела мне со своими выкрутасами.
Шарик спал под столом. Сесиль тихонько закрыла дверь. Они обошли флигель кругом.
— Войти невозможно, — констатировал Морис. — Все заперто. Придется ломать ставень.
Он открыл багажник «бьюика» и вооружился монтировкой. Сесиль, затаив дыхание, наблюдала за его движениями. На электрических проводах сидели ласточки. Они щебетали, перелетали с места на место, готовясь к большому отлету, и их крики, и неласковое солнце осеннего дня придавали сцене какой-то непереносимый накал. Морис выбрал ставень, который неплотно прилегал, и с силой надавил. Дерево треснуло с сухим звуком. Птицы улетели. Морис отодрал разломанную доску, скинул внутренний крючок, появилось окно. Кончиками пальцев он протер стекло и тотчас же отпрянул.
— Не подходи, — прошептал он.
Сесиль не боялась вида смерти. Она прижалась лбом к оконному стеклу и увидела висельника. Вот уже несколько дней, как он висел здесь, бесконечно жалкий, словно какие-то лохмотья, на гвозде. Морис отстранил Сесиль и выбил стекло. Он открыл окно и запрыгнул в комнату.
— Не стой здесь, — сказал он, подняв глаза к лицу, искаженному конвульсиями. — Ты мне не сможешь помочь.
— На столе какая-то бумага, — сказала Сесиль дрожащим голосом.
Морис взял ее и медленно прочитал:
«Я обречен. Я это знаю с позавчера. Рак крови. Несколько месяцев мучений и деградации. Лучше покончить с этим сразу и немедленно.
19 сентября. Три часа утра.
Сесиль смотрела на черный силуэт, перевернутый стул, скрюченные руки с необычайно желтыми ногтями.
— Мне от всего сердца жаль его, — прошептала она.
— Да, бедный старина Жюльен! — сказал Морис. — Мы с ним редко виделись, но я потрясен. Понимаю, почему он уволил прислугу, почему так настаивал, чтобы мы отправились как можно скорее. Он хотел умереть у себя. А я ни о чем не догадывался… Я думал, что он где-то там, в Италии или Испании.
Он положил записку обратно на стол рядом с ручкой дяди, открыл дверь и увлек за собой Сесиль.
— Сейчас спущусь в поселок предупредить полицию… надо также послать телеграмму Франсису де Форланжу… Это же он наследует все имущество… Мне вроде помнится, он живет в Ницце… Другие Форланжи не во Франции, причем они все перессорились с Жюльеном… Сожалею, что привез тебя… Но я и подумать не мог…
Они вернулись к замку, и Сесиль села в машину, покуда Морис бегом поднимался на крыльцо. Вскоре он присоединился к ней.
— Я нашел книжку с адресами в кабинете, — сказал он. — Это точно Ницца: бульвар Виктора Гюго, 24-бис. Жюльен когда-то говорил мне об этом Франсисе… Он ему симпатизировал. Еще один чудак. Немного богемного склада, большой любитель лошадей, холостяк, живущий в отелях то там, то тут… мне кажется даже, что я его встречал как-то очень давно.
Он тронулся, и пес, запертый на кухне, завыл.
— Он думает, что я его бросаю, — сказала Сесиль.
— Не собираешься же ты брать его с собой!
— Ну… да. Это, безусловно, то, чего хотел твой дядя.
— Да… ладно, еще поговорим.
Они замолчали, чувствуя, что скандал неизбежен. По тому, как Морис хлопнул дверцей, когда остановился перед жандармерией, Сесиль поняла, что он не сложит оружия. Но она решилась на этот раз выстоять. Затем они прошли на почту, откуда Морис отослал телеграмму, потом к нотариусу. И все время одна и та же мысль, как наваждение, преследовала Сесиль: пес знал… Но знал что?.. Даже если он и видел, как его хозяин берет в каретном сарае веревку, он не понял бы, для чего эта веревка будет служить… Нет, Шарик увидел что-то другое. Может быть, он присутствовал при самой сцене? Может быть, дядя покончил жизнь самоубийством в каретном сарае?.. Но кто тогда перетащил бы труп? Зачем тогда прятать его во флигеле?.. А что, если дядю убили? Что, если Шарик видел убийцу?.. Нет, невозможно! По одной простой причине: в ту ночь, когда дядя умер, она заперла Шарика в конуре.
Очень короткое расследование убедило Сесиль, что она ошибалась. Письмо написано точно рукой дяди Жюльена. Весьма характерный почерк совпадал с тем, что фигурировал в бумагах, найденных в кабинете и переданных на экспертизу. Вскрытие подтвердило, что несчастный был поражен раком, который разрастался с устрашающей скоростью. Следовательно, самоубийство, явное, неоспоримое. Сесиль это не убедило.
В течение двух дней она бродила без дела по парку и вокруг каретного сарая. Существовала какая-то тайна… и тайна, касавшаяся именно кареты, так как, хорошенько понаблюдав за поведением пса, она поняла, что Шарик впадал в истерику, как только она протягивала руку к старинному экипажу. Шарик впадал в ярость не тогда, когда она входила в сарай, а тогда, когда она приближалась к карете. Это выглядело настолько глупо, что она начинала дрожать от ужаса. Но, в конце концов, между каретой и собакой она не находила ничего общего, ни малейшей связи. А между тем, как только она брала в свои ладони озабоченную морду Шарика, всматривалась в золотистые, проницательные и еще более отчаявшиеся, чем у человека, глаза, ситуация подсказывала ей, что эти глаза хотели поведать ей что-то и то, что они видели, она тоже может увидеть. Но перед ней представала лишь карета, сто лет как отданная на откуп паукам да пыли.
В замок явился нотариус в сопровождении клерка. Он пришел сверить инвентарный список имущества, и Морис попросил Сесиль проводить его.
— Это отвратительно, — сказала Сесиль. — Дядя Жюльен не был вором.
— Это законно, — сухо поправил мэтр Пекё. — Господин Жюльен Меденак был всего лишь временным владельцем. Мэтр Фаже, мой предшественник, возможно, решил бы с этим по-другому. Я же обосновался здесь совсем недавно. И должен вести дела как положено. У нас в сельской местности быстро начинают судачить.
И началось длительное хождение из комнаты в комнату.
— Один буфет эпохи Ренессанса… есть… Два кресла времен Людовика Шестнадцатого… есть…
Это было зловеще и изматывающе. Сесиль легла спать не ужиная и встала с мигренью. В девять часов возле крыльца остановилась машина модели «Дофин». Это возвращались нотариус и его клерк.
— Ты ими займись, — сказал Морис. — Я сделаю бросок до поселка, а потом тебя подменю.
Он уже открывал дверцу своей машины, когда из аллеи на полном ходу выехала машина серого цвета.
— Франсис! — воскликнул Морис.
Автомобиль, весь в пыли, затормозил перед ступеньками. Оттуда вышел мужчина лет пятидесяти, очень изящный, юношеской походкой направился к Морису с протянутой рукой.
— Спасибо, что телеграфировал мне. Бедный Жюльен!.. Я сокрушен. Я очень уважал его.
— Проходите… Мэтр Пекё и его помощник…
Франсис раскланялся. У него было красивое лицо с резким профилем, ярко-голубыми глазами и безупречными манерами.
