- Ничего. Своим умом дошла.
- До жизни такой, да?
- Не отвлекайтесь. До какой жизни вы дошли?
При всей бесшабашной браваде (и при пистолете в руках) Петр Романович ощущал в ней тайный неподдельный страх. И тени его не было на днях в их сумбурных объяснениях, страстных переживаниях. «Любовь не состоялась, и черт с ней, но почему она меня боится? Кто ей внушил, что меня надо бояться?..»
- Не понимаю, — зло отрезала Варя,
- какое им всем дело до меня! Я лично никого не трогаю.
- Кому всем?
- Родственничкам вашим. Они мне вчера устроили праздник, ну, и я им.
- Да кто?
- Тетка твоя с дедом. Приперлись сюда — между прочим, доллары за квартиру мне никто не вернул — и потребовали, чтоб я выкатывалась. «Вместе с вашим сыном выкачусь», — это я так, назло. Я ж знаю, чего они боятся.
«Натуральная шлюха», — подумал Петр Романович и мрачно предупредил:
- Будешь продолжать свою бесстыжую деятельность — кончишь, как Маргарита. Во всяком случае, шанс такой есть.
Она тоже помрачнела, и дуло пистолета, до того расслабленно лежащего в руке ее, уставилось на собеседника. Ответила с вызовом:
- Во-первых, не запугаете. Во- вторых, я делаю то, что мне нравится.
- Я так и думал.
- Что? Что ты думал?
- Тебя возбуждает мужское возбуждение без ущерба, как ты считаешь, для твоей физической чистоты. Но душа твоя черна.
- Что ты знаешь про мою душу, убийца? — прошипела Варвара; оба тяжело дышали от духоты; на распаленных лицах — липкая испарина.
- Она зловонна, как смрадная яма.
- Заткнись. Я накоплю денег, уже скоро, — говорила она лихорадочно, — и уеду.
- Куда?
- Не скажу. Уже выбрала место.
- В больнице? На кладбище? Красоту твою черви съедят.
- Заткнись. Далеко, на край света, где море и никого нет.
- Ах ты, Дюймовочка! С ласточками и ангелами будешь летать? От себя не улетишь.
- Уходи, — сказала Варвара твердо. — И чтоб я тебя больше не видела, всерьез предупреждаю.
Петр Романович очнулся. «Что мне до ее извращений? Нашел кому мораль читать! Она нужна для дела».
- Простите. Я увлекся, потому что судьба ваша мне небезразлична, — покривил он душой; прозвучало неубедительно, она почувствовала.
- Шкуру свою пытаешься спасти? Ее тоже черви съедят.
- Лучше — позже, я еще не готов.
- Ах ты, философ фигов! — вновь в боттичеллиевской мадонне проглянула «девка»; ему стало еще противнее. «Держись! Главное — перевести разговор в другую плоскость».
- Как говорили древние: «Философствовать значит учиться умирать». Я еще не научился. — Петр Романович улыбнулся как можно добродушнее. — «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вина нет?
- Что?
- Необходим глоток спиртного, не то умру прямо сейчас от удушья, — он правду говорил: стук сердца — словно в горле.
- В холодильнике бутылка ликера.
- Вам налить?
- Я не пью.
«Тогда зачем держать ликер? — резонно подумал он, обнаружив початую бордовую бутылку. — Для клиентов? Для Ангелевича.» — ухнул, не рассчитав, больше полстакана. Отхлебнул, прислушиваясь к сердцу, сладостную густую гадость. Вернулся в спальню, прихватив стакан.
Она уже не лежала, а сидела, привалясь к спинке кровати, закутавшись в простыню, держа прицельно браунинг — с виду игрушка, а продырявит наповал. И опять удушливой волной страха пахнуло от красавицы. «И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами.» — зазвенела в душе поэзия (Варенька явно ассоциировалась с декадентским веком). — «Мне нравится, что можно быть смешной, распущенной и не играть словами и не краснеть.» — ликер ударил в голову. — «Мне нравится, что вы больны не мной.» — философ усмехнулся и вернулся к «делу».
- Небось шеф презентовал? — кивнул он на «игрушку». — Аналитик бережет ваше тело, как. краеугольный камень для античной академии параноидальных наук.
- Уже успели набраться?
- А Ангелевич пьет?
- Никогда. Это ликер Поля остался.
- Понятно, со студенческих попоек.
Варя поинтересовалась лукаво:
- Про чье же алиби вы пришли поговорить в три часа ночи?
«Вот это я дал маху! — ужаснулся Петр Романович. — Теперь она настороже, не проговорится, хозяина своего не выдаст» — и ляпнул для отвода глаз:
- Про алиби Ипполита.
- Который убил вашу Маргариту, — продолжила красотка с издевкой, — в восемь лет. Жуткое дело.
- Мою Маргариту? Мою? Это не так, но ваша осведомленность меня пугает, — медленно сказал он и по вдруг изменившемуся лицу ее понял, как она испугалась, и отбросил уловки: — Варя, речь идет о моей жизни.
Она кивнула.
- Кто поставляет вам информацию? Кто под меня копает — Поль или ваш сутенер? — философ опять сорвался и попросил прощения. — Поль или Ангелевич?
Она молчала словно в раздумье, он безрассудно торопил:
- Мне отпущена неделя: или я найду его, или — простите за высокопарность — погибну.
- Теперь не расстреливают. — Оба взглянули на браунинг. — Но за троих дадут много, пожизненно. Конкретно мне никто про вас не рассказывал, я умею наблюдать.
- Подглядывать и подслушивать?
- Ага. Про алиби Поля мне ничего не известно, сами между собой разбирайтесь. А Валера был в клубе.
- Когда?
- И тогда, и тогда, оба раза. Я — свидетель.
- Сколько длится ваша раздеваловка?
- Обычно три выступления за вечер по пятнадцать минут.
- Но вас ведь можно пригласить и на отдельный, так сказать, столик?
- Я никогда этого не делаю, запомните! — отчеканила Варя. — Он сумасшедший ученый, но не убийца.
- Откуда такая уверенность?
- Своим глазам я верю. и своему чутью. Я чувствую людей.
- Иллюзия, вы слишком молоды. Ну, если мужчин в определенном плане.
- Пусть мужчин. Он не такой.
- А кто, по вашему глубокомысленному выражению, «такой»?
- Вы! Я сразу почувствовала, тогда еще, на галерейке, когда вы наблюдали смерть наркомана.
