Отто Херре. В том-то и дело! В том-то и дело!
Андерс Колл. И вода в них и всякое прочее...
Эльза. Да, да, я тоже слышала.
Отто Херре. Вот они каковы, рабские души! Довольно малейшего препятствия — капли воды, малой песчинки, — чтобы они отказались от мысли о мести, испугались своего стремления к свободе и свету!
Женский голос. С ними священник!
Отто Херре (встревоженно). Священник! Пастор Братт!
Женский голос. Нет, тот, другой, настоящий священник.
Андерс Колл. Фалк?
Отто Херре. Да какой он священник! Просто шарлатан. Я ему это и в глаза скажу в любой момент. Разве я не знаю его еще со студенческой скамьи!
Эльза. Ну, так я пойду.
Отто Херре (тихо). И я сейчас приду.
Андерс Колл. И ты... ты скажешь это священнику?
Отто Херре. Что?
Андерс Колл. То, что ты сейчас сказал... как ты назвал его?
Отто Херре. Шарлатан? А что? Думаешь, не скажу?
Андерс Колл. Если, если ты осмелишься сказать ему это в глаза — ты получишь целую крону. Да, да, получишь, уж я не обману!
Отто Херре. А ты давай вперед!
Андерс Колл. Н-н-еет!..
Отто Херре. Давай, давай!
Андерс Колл. А что, если не скажешь?
Отто Херре. Сию минуту прямо подойду к нему и скажу. Честное слово! Ну?
Андерс Колл. Тогда бери пока половину! На!
(Похоронная процессия приближается сверху.)
(Гул поезда доносится с моста. Фалк, в штатском, идет за толпой провожавших, несколько в стороне. Когда он приближается, Отто Херре подходит к нему и нерешительно обходит его.)
Фалк. Господи! Да это же, кажется, Отто Херре. Наш magister bibendi![2]
Отто Херре (приветствуя Фалка). Да, ваше преподобие. Точнее будет сказать: это то, что осталось от Отто Херре!
Фалк (про себя). Господи ты боже мой!
(Начинает шарить в карманах.)
Отто Херре. Конечно, если все обсудить и обдумать, я сказал бы, что осталось-то самое лучшее. Но время не было ко мне милосердно, ваше преподобие!
Фалк. Да, да! Я вижу это!
(Тихо.)
Приходи ко мне, когда тебе будет очень плохо! Видишь ли... сегодня, я... право же, я роздал всю мелочь, какая была при мне. Вот все, что у меня осталось — полкроны.
Отто Херре. Спасибо, ваше преподобие! Великое спасибо! Недаром я всегда говорил народу, что у вас великодушное сердце!
(Уходит.)
Андерс Колл (спрятавшись за домом над дорогой выжидал, пока минует процессия, теперь выходит и направляется навстречу Отто Херре). Ну, как?
Отто Херре. Да ведь ты дал мне только полкроны!
(Уходит по тропинке вверх.)
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Фалк (Хансу Бро). Поверишь ли, этот человек в трезвом виде всегда уныл и подавлен. Впрочем, если бы я пережил такое, я тоже запил бы!
Ханс Бро. Да-да, это бывает, это часто бывает.
Фалк. Он как Ерихонская роза: иссушен однообразием серых будней. Но стоит влаге прикоснуться к нему, как он распускается и улыбается самым праздничным образом! Да, друзья мои, когда я говорил над могилами, я чувствовал, что всю боль сердца моего я смогу излить перед вами только здесь, внизу.
(Взбирается на несколько ступенек по лестнице и садится.)
(Люди толпятся вокруг него.)
Я начал и кончил свою речь одними и теми же словами: мы не должны осуждать ее! Пусть ее судит тот, кто знает все наши помыслы. Мир ее скорбному сердцу! Мир имени ее! Самое худшее в таких испытаниях, как забастовка,— это чувство безысходности, к которой забастовка приводит столь многих. Говорят, что в отчаяние впадают только наиболее слабые. А я скажу вам, что в отчаяние впадают наиболее восприимчивые, те, кто острее всего чувствует свою ответственность, — словом, часто самые лучшие и впадают в отчаяние! И, в сущности, лучшие страдают больше всего, принимают на себя самые тяжелые жертвы.
(По жестам присутствующих можно понять, что многие согласны с этим.)
Я не стану возлагать на кого-либо вину за все случившееся. Но ведь любой из нас хорошо знает, как трудно вам приходится, как горько, когда ребятишки лепечут: «мама, еще немножко хлеба, мама! Дай мне еще поесть, мама!»
(Среди слушающих волнение.)
(Тихо.) Я вношу свою лепту каждый день.
Голос из толпы (тихо). Да, ты добрый!
Многие голоса (тихо). Да, да, ты добрый!
Фалк. Иначе я не имел бы права прийти сюда и сказать то, что я говорю. Мое мнение, мой совет вот какой: такая забастовка... величайшая забастовка из всех, какие у нас были... такая забастовка не может быть длительной. Правда, за последнее время поступило много неожиданных крупных пожертвований, — но накормить нужно слишком многих. Теперь уже все знают, что такое голод. Но ничто так не подавляет, как отчаяние; помните об этом. Приближается время, — и время это может наступить скорее, чем кто-либо из вас предполагает, — приходит время, когда никто не сможет совладать с силами, которые были развязаны. Я уже вижу признаки этого. Я слышу угрозы, насилия и убийства...
Слепой Андерс. Насилие и убийство... да, да. да, да...
Фалк. Что ты сказал, старина?
Ханс Бро. Да ведь это же старый Андерс: он только об одном и говорит.
Фалк. А! Пусть он говорит...
Слепой Андерс. И с ней ведь так было... ах, бедная, бедная!
Фалк. Знаю, знаю... Ты уже говорил мне... Мы ведь шли вместе...
Слепой Андерс. Нет, я не о ней. У меня была еще младшая, та, что ушла в город, в богатый дом. И над ней тоже сотворили насилие.
Фалк. Да, да... мы помним это. Но сейчас не об этом речь, Андерс.
Слепой Андерс. Но вы же сами говорили: насилие и убийство... а это было насилие... Ей было так стыдно, так стыдно. Вот и произошло еще одно убийство. Господи, спаси нас и помилуй!
Фалк. Мы все это знаем, дорогой Андерс!
(Пауза.)
Возвращаясь к тому, что я говорил, скажу еще раз: отчаяние опасный спутник; и оно уже среди нас. Ведите же себя так, чтобы не пришлось оказаться виновными в том, чего вы сами не хотели.
Ханс Бро. Виновны те, кто живет в городе, наверху!
