выбиваются из сил... Да, именно: выбиваются из сил.
Ракел. Да, это так. И вот, поняв это, дорогой отец, я однажды сказала Элиасу: если эти идеалы так мало соответствуют условиям человеческой жизни и человеческим способностям и возможностям, то как же можно допустить, что они от всеведущего?
Санг. Это сказала ты?
Элиас. Мы не могли справиться с сомнениями и стали искать разрешения вопроса. Мы проследили историю развития этих идеалов до нашей эры.
Ракел. Ведь все они много древнее, чем христианство, отец.
Санг. Я знаю, дитя мое.
Элиас. Их уже давно провозглашали мечтатели разных веков.
Санг. ...мечтатели Востока и Греции провозглашали их в минуты полного отчаяния, в минуты, когда лучшие люди только и могли что стремиться прочь от всего, что их окружало... стремиться к обновленной земле... Я знаю это дети мои. Так вот что смутило вас? Господи ты боже мой! Как будто мечты об обновленной земле обетованной и о тысячелетнем царстве божием неосуществимы только потому, что и о них есть древний, невообразимо древний восточный миф. Да, обновленной земли искали и ждали так долго, что слабые духом стали считать ее несбыточным сном, а стремление к ней — погоней за несбыточным идеалом... Но что же это доказывает? О самой вере нельзя сказать ничего дурного, но о проповедниках веры — увы, можно. Но я не буду говорить о них. Я только расскажу, что случилось со мной, со мной самим. Я видел, что христианство ползает на брюхе и осторожно оставляет в стороне все возвышенности. Почему? — спросил я себя. Не потому ли, что если бы оно бесстрашно поставило все вопросы, оно перевернуло бы весь порядок вещей? В чем же дело? Христианство ли невозможно или у человечества не хватает смелости? Но если хоть один решится, тогда, может быть, и тысячи решатся? И я почувствовал, что должен попытаться стать этим одним. Я считаю, что каждый должен попытаться. Да, кто не решится, тот не верит. Потому что верить — это знать, что для веры нет ничего невозможного, и надо выказать свою веру! Я говорю не для того, чтобы похвалиться. Я говорю это, чтобы обвинить себя. Потому что, несмотря на то, что я сейчас так возвеличен милостью божьей, у меня бывают минуты, когда я поистине чувствую, что теряю бога. Разве, идя сюда, я не думал, что мне одному невозможно исцелить ее? Разве я не сомневался, не искал чужой помощи? Потому господь и отнял у меня помощь. Потому-то он допустил, чтобы и вы смутились мыслью о «невозможном» и пришли ко мне и рассказали мне об этом. Ибо, таким образом, должно исполниться время его! Теперь он покажет всем нам, что невозможного нет! О, я шел сюда и ничего не понимал. Теперь я понимаю. Я совершу это один! Теперь я получил указание свыше. Теперь я могу! Потому-то меня и посетила великая милость откровения именно сегодня. Да! Все мне теперь понятно! Клара, слышишь? Это уже не мои слова, это слова великой веры, и ты знаешь, от кого нисходит эта вера.
(Становится на колени у постели Клары.)
Клара, милый друг мой! Ведь ты так же дорога господу, как и те, которые веруют! Ведь господь отец всем нам! Любовь господа — достояние не только верующих. Особое достояние верующих — дар чувствовать его любовь и доброту и радоваться, и делать невозможное возможным во имя его. О терпеливая! О верная! Я иду, чтобы доказать это!
(Поднимается с колен.)
Да! Чтобы доказать это! Я иду в церковь, дети мои, мне надо остаться одному. Я не выйду из церкви, пока господь не ниспошлет сна для вашей матери, а после сна — выздоровления, чтобы она поднялась и стала бы ходить среди нас. Не бойтесь! Я чувствую, это его воля! Он пошлет свою милость. Но не сразу... Потому что до сей минуты я сомневался. Но теперь я выдержу! Я дождусь! Строгий и милосердный господь бог мой посетит меня! Прощайте!
(Становится на колени у постели жены и произносит краткую молитву. Целует жену. Она лежит неподвижно. Он встает.)
Прощайте! Спасибо, дети мои! Вы все-таки помогли мне! Больше чем можно было ожидать. Теперь я пойду молиться. Я буду звонить сам. Знайте, что с первым ударом колокола я начал молиться за вашу мать. Мир вам!
(Ханна невольно открывает перед ним дверь. Он выходит.)
Ханна. Это что-то... это... (Плачет.)
Элиас. Я должен пойти за ним! Должен!
(Уходит.)
Ракел (подходит к постели Клары). Мама! О мама!
Ханна. Не говори с ней. Она тебя видит, но не говори с нею.
Ракел. Я боюсь.
Ханна. Я вижу, как отец твой идет к церкви. Он уже подходит к дверям. Иди сюда!
Ракел. Нет, нет! Я этого не вынесу! Мне так страшно. Мама! Она смотрит на меня, но не отвечает... Мама!
Xанна. Тише, Ракел!
(Слышен первый удар колокола.)
Ракел (опускается на колени. После паузы она произносит тихо и взволнованно). Боже! Ханна!
Ханна. Что случилось?
Ракел. Мама спит!
Ханна. Она спит?
Ракел. Мама спит!
Xанна. Неужели?
Ракел. Я пойду за Элиасом. Я должна ему об этом сказать.
(Выходит из комнаты.)
Ханна. Она спит, как дитя. О господи!
(Становится на колени.)
(Вдруг где-то далеко возникает быстро нарастающий тяжелый гул, переходящий в ужасный грохот. Слышны крики. Дом содрогается. Гул и грохот нарастают.)
Ракел (за сценой). Обвал! Обвал с гор!
(С криком вбегает в комнату.)
Лавина несется прямо на церковь! На нас! Прямо на церковь! На нас! На отца! На нас! Черная, дымная, грохочущая! Ах!
(Вся сжимается и закрывает лицо руками.)
Элиас (за сценой). Отец! Отец! О!
Ханна (над постелью сестры). Сейчас конец. Сейчас конец!
(Грохот становится оглушительным и вдруг начинает стихать, удаляясь. Сквозь удаляющийся грохот явственно слышен звон колокола.)
Ханна (вскакивает). Звон колокола! Он жив! Ракел. Он жив!
Элиас (за сценой). Отец жив!
(Ближе.) Церковь цела!
(Вбегает.)
Церковь цела! Отец жив! Почти у самой церкви лавина переменила направление и пошла влево. Он жив! Он звонит! О господи!
(Элиас бросается на колени у постели матери.)
Ракел. Элиас! Что мама?
Ханна. Она спит. Элиас.
(Вскакивает.)
Она спит?
Ракел. Да, она спит.
(Звон в церкви продолжается.)
Xанна. Как она спокойно спит!
