меня зовёт, —
Распахнулась дверь, сестрица Шарон просунула к нам рыжую голову и спросила: «Горшок подать?» Тётя Корки раздавила окурок и в сердцах отрицательно затрясла головой. «Ясно, — сказала Шарон, втянула голову, но тут же всунулась опять, кивнула на топорщащуюся окурками пепельницу и назидательно произнесла: — Укокошат вас эти папиросы, вот посмотрите».
Когда она окончательно скрылась, я снова сел на стул у кровати. Тётя Корки, униженная, отвела глаза в сторону и шумно дышала, с негодованием расширив ноздри и по-птичьи вертя головой. А я опять затаил дыхание. Я ощущал себя добровольным участником сеанса левитации, который горизонтально висит в воздухе и боится шелохнуться. Тётя Корки нетвёрдыми руками закурила новую папиросу и выдула в потолок возмущённый фонтан дыма. «
Не помню, в тот ли мой приезд или позднее я рассказал ей про Мордена и его картины? Побывал ли я уже у него к тому времени? Видишь, как ты спутала мне всю хронологию. Я потерял ориентацию во времени, словно совсем выжил из ума. События из далёкого прошлого видятся, будто это было вчера, а вчерашний день уходит в незапамятную даль, не успел ещё померкнуть день сегодняшний. Некогда я отсчитывал время вперёд и назад от того дня, когда ты встретилась мне на углу Ормонд-стрит; потом точкой отсчёта, границей старой и новой эры стал день твоего исчезновения; теперь же — всё течёт. Я опустошён, как были, вероятно, опустошены Ученики в промежутке между голгофой и тем мигом, когда отвалили камень гробницы. (Господи, откуда это у меня? Ещё чего доброго начнутся видения.) Ну да как бы то ни было, в тот день или в другой, но когда я рассказал тёте Корки про свою новую работу, она пришла в восторг. «Искусство! — воскликнула она с придыханием, скорчив гримасу в духе Руоприм, и прижала ладонь к груди. — Искусство — это молитва». Я сразу же раскаялся, что сболтнул лишнее, и безмолвно сидел, разглядывая свои ладони, пока она упоённо рассуждала про искусство, а кончила тем, что опять протянула дрожащую руку, вцепилась мне в запястье и страстно прошептала: «Какая удача для тебя! Ты сможешь начать новую жизнь!» Я отшатнулся, но она не испугалась, а продолжала смотреть мне в глаза, медленно, многозначительно кивая. «Ведь ты же сам знаешь, ты вёл себя очень дурно; да-да, очень дурно», — сказала она и подмигнула мне с укоризной. Подними она сейчас руку и дёрни меня за ухо, я бы не удивился; возможно, даже бы покраснел. Почему-то у меня сложилось впечатление, будто за то время, что мы не виделись, ей известно про меня не больше, чем мне про неё. Однако дурная слава не лежит на месте. Тётя Корки отпустила моё запястье и закурила новую папиросу. «Смерть не имеет значения, — произнесла она неизвестно к чему и нахмурила брови. — Ни малейшего значения». Она легко вздохнула, повела вокруг бессмысленным взглядом и, медленно отвалившись на примятые подушки за спиной, закрыла глаза. Я испугался, встал, наклонился над ней; но ничего не случилось, она дышала. Я аккуратно вынул у неё из пальцев папиросу и раздавил в пепельнице. Рука её безвольно легла на покрывало ладонью вверх. Тётя Корки попыталась было что-то сказать, но вместо слов изо рта у неё вырвался громкий трубный храп, и зашевелились ступни под одеялом.
Мне всегда бывает немного не по себе в присутствии спящих людей — то есть даже больше не по себе, чем когда они бодрствуют. Ещё когда я был женат, в смысле — когда у меня была жена и всё такое, мне хотелось бы на ночь оставаться одному, но понятно, признаться в таком желании не хватало духу. Меня пугает не само загадочное состояние сна, — хотя в нём, безусловно, есть что-то жуткое, — а то особое одиночество, в котором остаёшься рядом с человеком, который спит. Это странный вид одиночества, он наводит на мысль о Трансильвании, о колдовстве, о всяких таких вещах. Ты сидишь, или ещё того хуже — лежишь, в темноте, и рядом с тобой находится некто не мёртвый, но сумевший вознестись, глубоко и мерно дышащий в тёмной высоте где-то на полдороге между двумя мирами, здесь и одновременно недоступно от меня далеко. В такие минуты я особенно остро осознаю собственное «я», ощущаю электрические колебания и покалывания, эфемерность и ужасный груз жизни в форме дышащей и мыслящей единицы. Всё это мне представляется дурной шуткой кого-то, кто пошутил и уже давно ушёл, а смысл этой шутки забыт и никто этой шутке не смеётся. У моей жены сон был беспокойный, но засыпала она мгновенно. Опустит голову на подушку, раз-другой содрогнётся — и нет её. Не было ли это для неё способом убежать от меня? Ну вот, опять я впадаю в свой неотвязный грех солипсизма. От чего она норовила убежать, Бог весть. От всего, наверно. Если это действительно было бегством. Может быть, она тоже, как и я, нуждалась в отдельном логове для себя и не хватало духу в этом признаться. Побыть одной. Наедине с собой. Наедине с… собой? Странное выражение. Я никогда его толком не мог понять. Ну а я, как я выгляжу, когда сплю, что время от времени всё-таки случается? Как некто затаившийся во тьме и готовый к прыжку, с обнажёнными клыками и зелёным огнём в глазах? Да нет, это слишком красиво, слишком гладко. Вернее, как большая жирная туша, выброшенная на берег из морских глубин, задыхающаяся, ловящая ртом воздух.
Да, так о чём я?.. Тётя Корки. Её комната, залитая предвечерним солнцем. И в ней — я. Папироса, которую я раздавил в пепельнице, всё ещё упрямо струила кверху тонкий, быстро вьющийся ядовитый синий дымок. Я подождал немного, глядя, как она спит, и ни о чём не думая, а затем тяжело, уперев ладони в колени, поднялся, побрёл на подрагивающих ногах прочь и бесшумно прикрыл за собой дверь. За это время разноцветное пятно света из высокого окна заметно переместилось по площадке и уже начало взбираться вверх по стене. Удивительно, как подробности того дня залиты в моей памяти резким эллинским сиянием, гораздо более ослепительным и ярким, чем можно было бы ждать от обычного сентябрьского дня в этих широтах. Возможно, это вообще не память, а воображение, оттого вся картина и кажется такой правдивой. Внизу у лестницы меня встретил Хаддон, сгорбленный, заискивающий и в то же время насторожённый.
— Да, с ней хлопот не оберёшься, — сказал он, провожая меня до дверей. — Нам, к сожалению, пришлось забрать её вещи.
— Вещи? — не понял я. — Какие вещи?
Он улыбнулся, чуть кривя рот на сторону.
— Одежду. Даже ночные рубашки. Она нас прямо с ума свела. Во всякое время дня и ночи норовила уйти из дому.
Я малодушно улыбнулся в ответ, сочувственно покачал головой, а про себя подумал:
Выйдя на волю, я поразился тому, как жизнерадостно сияет всё вокруг — солнце, ярко-зелёная трава, и эти ван-гоговские деревья, и необъятное светлое небо, окаймлённое понизу золотистыми облаками; словно побывал в дальнем путешествии и вот вдруг опять очутился дома. Я бодро зашагал вниз по подъездной аллее, но когда калитка за мной захлопнулась, задержался и опять нажал звонок — и опять металлический голос пропищал мне что-то неразборчивое. Для чего я ему позвонил и что ему ответить, я не знал, он подождал минутку, сердито дыша металлом в аппарат, — и отключился, а я снова почувствовал себя глупо-беззащитным, повернулся и бочком, ближе к обочине, побрёл вниз с горы.
Но в благодатном тепле золотисто-голубого сентябрьского дня сердце моё постепенно успокоилось, и ещё раз что-то кольнуло в грудь, как раньше у ворот, когда я почуял эвкалиптовый дух. Что за райские волнения настигают меня в самые неожиданные минуты, когда мысли заняты совсем не тем? Непроизвольные воспоминания вроде того, что пробудили у Пруста знаменитые пирожные «Мадлена»? Едва ли — на память не приходят никакие события прошлого, ни картины детства, ни любимые персонажи в шуршащих шелках и цилиндрах; нет, скорее это неожиданное освобождающее забвение, отсутствие всего, никогда не изведанное, но мучительно желанное. Это смутное грустно-восторженное чувство осталось у
