высунувшись из окна, что-то кричала по-датски, все на минуту замирали, изумленно задирали головы. У дома был оброшенный, тоскливый вид. Кеплер побрел по пустым огромным залам. Они услужливо его привели обратно, к прихожей. Летний вечер медлил на пороге, в громадное дворцовое зеркало под головокружительным углом падал параллелограмм стены, сраженной солнцем, и на нем были светлые проплешины там, откуда сняли картины. Пышно золотел закат, в саду дворца упоенно пел дрозд. Снаружи, на крыльце стояла Регина, застывши в созерцанье, как облитые золотом фигуры фриза. Кеплер замешкался в тени, слушая удары собственного сердца. И что она там видит, что ее так занимает? Как крошечная невеста, из окна глядящая на утро своей свадьбы. Сзади простучали по ступеням шаги: фру Кристина сбегала вниз, одной рукой подбирая юбки, в другой воздев утюг. «Я не пущу его в свой дом!» Кеплер на нее уставился, Кристина, свесив голову, юркнула мимо, он обернулся и увидел, как некто на запаленном муле остановился у крыльца. Был он в лохмотьях и прижимал к груди обвязанную руку, как нищий — свой узелок с пожитками. Спешился, стал взбираться на крыльцо. Фру Кристина встала на пороге, тот шагнул мимо, рассеянно озираясь. «Сунулся было в Бенатек. А там нигде никого!» Мысль эта его забавляла. Упав на стул перед зеркалом, он стал медленно разбинтовывать руку, петля за петлей роняя на пол повязку, на которой ровно повторялось, все взбухая, кровавое пятно: рыжий краб с мокрым рубиновым глазком. Рана, глубокий взрез мечом, отчаянно гноилась. Он с отвращением ее осмотрел, осторожно ощупывая по сизой кромке. «Porco Dio!»[16] — и плюнул на пол. Фру Кристина заломила руки и ушла, бубня себе под нос.
— Быть может, моя жена, — очнулся Кеплер, — вас перевяжет.
Итальянец полез в карман кожаного камзола, вынул грязную тряпицу, разорвал зубами, обмотал руку. Осталось связать концы. Нагнувшись, Кеплер почуял жар зараженной плоти, мясную вонь.
— A-а, тебя еще не вздернули, — протянул итальянец. Кеплер выпучил на него глаза, потом, медленно подняв их к зеркалу, увидел у себя за спиною Йеппе.
— Нет еще, господин хороший, — осклабился карлик. — А как насчет вас?
Кеплер к нему повернулся:
— Он ранен, вот: рука…
Тут итальянец расхохотался и, тихо привалясь к зеркалу, без памяти упал в собственное отражение.
Феликс — он пользовался этим именем. Истории его разнообразились. Служил в солдатах, турка воевал, ходил с неаполитанским флотом. Не было в Риме кардинала, который бы не подставлял ему зад, и как платили щедро. Браге ему повстречался в Лейпциге, где мешкал по пути на юг, в Прагу. Итальянец был в бегах: дрался с ватиканским стражником из-за шлюхи, насмерть его проткнул. Подыхал с голоду. И Тихо, с нежданным чувством юмора, его нанял, доверил перевозку домашних своих зверей в Богемию. Шутка не удалась. Браге ему так и не простил погибель лося. Теперь, раззуженный фру Кристиной, он с ревом ринулся в прихожую, чтобы немедля вышвырнуть мерзавца. Но Кеплер с карликом уже успели утащить того наверх.
Казалось, ему не выжить. День за днем лежал он на сеннике на пустом, гулком чердаке, бредил, ругался, обезумев от горячки и потери крови. Тихо, боясь скандала, в случае если предатель умрет у него в доме, призвал придворного лекаря Михаэля Майера, не болтливого и добросовестного. Тот ставил пиявки, прописывал клистиры и уныло поигрывал с мыслью отнять гноящуюся руку. Погода была жаркая, безветренная, комната — как печь; Майер велел закрыть и завесить окна, борясь с вредоносным влиянием свежего воздуха. Кеплер долгими часами сидел у постели больного, вытирал итальянцу потный лоб, придерживал за плечи, когда тот выблевывал зеленые остатки своей жизни в медный таз, ежевечерне отправляемый во дворец Майеру для гаданий. Иной раз ночью, работая за своим столом, он вдруг поднимал голову и вслушивался: ему чудился крик, да и не только, казалось, дуга боли вдруг прорывала тонкий куполок свечного пламени, подле которого он сидел, и тогда он шел через затихший дом, наверх, и стоял подле простертого, метавшегося итальянца. В этой вонючей тьме он остро чувствовал себя, вдруг снова обретал собственное измеренье, потерянное среди других, при свете дня. Порой тут же оказывался и карлик, сидел на полу, кроме частого дыханья ничем себя не выдавая. Они не разговаривали, просто бдели вместе, как при гробнице рехнувшегося пророка.
Как-то утром заявился Тиге, втиснулся украдкой, с подлой ухмылкой, облизываясь розовым языком.
— Ба, веселенькое трио. — Прошествовал к постели, глянул вниз, на спутанные простыни. — Не сдох еще?
— Он спит, хозяин, — шепнул Йеппе.
Тиге закашлялся:
— О Господи, какая вонь!
Прошел к окну, отдернул занавеску, глянул на громадный синий день. В дворцовом саду заливались птицы. Тиге обернулся, усмехнулся:
— Ну-ка,
— Яд распространился от руки, — Кеплер поежился. Только бы этот малый поскорей ушел. — Ему не выжить.
— Знаете поговорку: кто мечом живет… — Остальное потонуло в хохоте. — Ах, до чего жестока жизнь, — прижав руку к сердцу. — Как пес, подохнуть на чужбине! — И, повернувшись к карлику: — Скажи- ка, чудище, неужто даже такое тебя не проберет до слез?
Йеппе улыбнулся:
— Вы остроумец, хозяин.
Тиге на него глянул:
— А как же, — отвернулся, снова мрачно оглядел больного. — Я встретил его в Риме, знаете ли. Ловко шлюхами торговал. Хоть сам предпочитает мальчиков. Да итальянцы все такие. — Смерил взглядом Кеплера: — Вы для него, пожалуй, перезрели; небось эта жаба больше бы ему пришлась по вкусу. — Пошел к двери, остановился на пороге. — Отец, кстати, желает ему выздоровленья, чтобы иметь удовольствие спустить его с Градчан. А вы славная парочка, две милые сиделки. Ну-ну.
Феликс выжил. Однажды Кеплер застал его у окна, в грязной рубахе. Он не заговорил, даже не обернулся, будто боялся вновь утратить все это: дымчатую даль, и облака, и летний луч на жадно запрокинутом лице. Кеплер вышел на цыпочках, а когда вечером вернулся, итальянец смотрел на него так, будто прежде никогда не видывал, и отстранился, не дав переменить запекшуюся повязку. Он хотел пить и есть. «А где же nano?[17] Скажите ему, чтобы пришел, а?»
Следующие дни были для Кеплера как жуткое пробужденье ото сна. Итальянец по-прежнему смотрел на него, как бы не узнавая. Чего он ждал? Не любви, нет, и, разумеется, не дружбы, не этих пресностей. А стало быть, возможно, того ужасного содружества, какое открывает двери в мир действия, отваги, в мир той Италии, которой изменник был послом. Жизнь, да, это жизнь! В итальянце этом он прозревал, вчуже, всю головокружительную, заманчивую мерзость жизни.
Все Браге, с тем привычным лицемерием, какое Кеплер слишком знал, праздновали выздоровленье Феликса, как будто он — их драгоценнейшая надежда. Из голых комнат его препроводили вниз, нарядили во все новое и, осклабясь, вывели в сад, где под сенью тополей за длинным столом питалось все семейство. Датчанин усадил его одесную. Но, хоть начиналось тостами, похлопыванием по спине, очень скоро стала просачиваться пьяная злоба. Браге, нездоровый, в подпитье, снова напал на больную тему своего погибшего лося, и посреди громких обличений вдруг, сонный, плюхнулся лицом в тарелку. Итальянец ел, как пес, жадно, торопливо: тоже неплохо изучил капризный нрав этих датчан. Рука его была на черной шелковой перевязи, которую сшила ему дочь Тихо — Элизабет. Тейнагель грозился его вызвать биться на рапирах, если не будет держаться от нее подальше, потом встал, опрокинув стул, и прошествовал прочь от стола. Феликс расхохотался; кавалерист того не знал, что знали все: итальянец успел-таки вспахать девчонку, давно уж, в Бенатеке. Но он не для нее вернулся. В Праге богатый двор, с полоумным во главе — так ему говорили. Глядишь, Рудольфу и понадобится мужчина с особенными его талантами? Карлик советовался с Кеплером, Кеплер отвечал веселым недоуменьем. «Да я и сам год целый прождал, покуда твой хозяин добился для меня аудиенции, и с тех пор всего два раза был во дворце. Какое у меня влияние?»
— Но скоро будет, — шепнул Йеппе. — Быстрее даже, чем вы думаете-гадаете.
