Семьдесят раз он приступал. В конце концов, из девяти сотен убористо исписанных страниц с расчетами остался ряд величин, позволявших, с ошибкой всего лишь в две угловые минуты, определить положение Марса в согласии с ученьем Тихо. Он выкарабкался из роковой трясины и о своем успехе раструбил всем, кто соглашался слушать. Он написал в Данию, требуя от Лонгберга возвращенья долга. Горячка, которую посулами, молитвами, держал в узде, теперь им завладела, как обезумевший любовник. Когда она утихла, он вернулся к своим расчетам для окончательной проверки. Игра всего лишь, так, чепуха, да что — гульба такая, по случаю победы. Выбрал всего несколько других наблюдений, приложил к своей модели. И — не сошлось! Уж он и так и сяк, но все оставалась эта проклятая ошибка в восемь минут. Он встал от стола, поплелся прочь, раздумывая о кинжалах, о чаше с ядом, о том, как броситься в пустой простор с высоких стен Градчан. И все же — в тайнике души сумасшедшее счастье дрожало при мысли, что со всем, что сделал, он покончит и все начнет сызнова. Так ликует фанатик в келье, сжимая хлыст в руке. И семнадцать месяцев сделались семью годами, прежде чем дело было сделано.
Перегруженный мозг искрами выбрасывал лишнюю энергию; и чего только он тогда не изобрел! Разработал способ измеренья объема винных бочек по коническим сечениям. Хранитель королевских погребов был восхищен. Проверив собственное зренье, он изготовил сложные очки: линзы вытачивал в Линце старинный приятель Винклеман. Прозаическое чудо воды его вечно завораживало; он построил водяные часы, он придумал новый вид насоса, впечатливший придворных механиков. Над прочими его проектами от смеха надрывало животы семейство Браге. Например, план механического веника, действующего с помощью двухклапанных мехов и храповиков. С прачками он совещался насчет своей стиральной машины — огромной бадьи с гребками, укрепленными на педалях. Но прачки хихикали и убегали. Все это было веселое препровожденье времени, не более, а к концу дня его всегда ждала загадка Марса.
Он любил работать ночью, в блаженной тишине, в кругу свечи и в чуткой тьме, и радоваться потом рассвету, все вдруг приоткрывавшему с нового, незапятнанного края. В доме Куртия он выбрал чердачную каморку, где можно было запереться. Минуло лето. Как-то в октябре, ранним-рано, он услыхал шаги под дверью, выглянул и увидел в коридоре Тихо Браге, сосредоточенно разглядывавшего собственные огромные босые ноги. В ночной рубашке, плащ наброшен на плечо. Сзади жался к стенке карлик Йеппе. Оба как будто отчаянно искали безнадежно затерянную мелкую вещицу. Браге без удивления поднял взгляд на Кеплера.
— Спать, — сказал датчанин. — Спать не могу.
Как по сигналу, в небе за окном грянул звон. Кеплер послушал, улыбнулся:
— Колокола.
Браге насупился.
У Кеплера была тесная каморка, а в ней тюфяк, да табурет, да шаткий стол, заваленный бумагами. Кутаясь в плащ, Браге рухнул на табурет; Йеппе залез под стол. Вдруг дождь заговорил с окном; небо расселось, бросило волнистые полотнища на город. Кеплер поскреб в голове и рассеянно изучал свои ногти. Вши опять!
— И есть успехи? — Браге кивнул на груду бумаг у себя под локтем.
— Ах да, есть кой-какие.
— И вы все еще придерживаетесь Коперниковой системы?
— Это полезная основа для расчетов… — Нет, не то. — Да, — сказал он мрачно. — Я следую Копернику.
Датчанин будто и не слышал. Он смотрел куда-то, в сторону двери, где висел залубеневший дворцовый наряд, с лентой, с оперенной шляпой — безногий призрак давно почившего вице-канцлера, прежнего владельца дома. Йеппе шелохнулся под столом, забормотал.
— Я пришел поговорить, — объявил Тихо. Кеплер ждал. Дальше ничего не было. Он оглядывал большие желтые ступни датчанина, льнувшие к полу, как парочка слепых зверьков. В свое время Тихо Браге определил положение звезд без счета, начертал систему мира, куда стройнее Птолемеевой. Книга о новой звезде 1572 года прославила имя его всей Европе.
— Я сделал, — Кеплер взял перо и хмуро его оглядывал, — я сделал небольшое открытие касательно орбитального движения.
— Что оно, оказывается, неизменно? — И Тихо вдруг расхохотался.
— Нет, — сказал Кеплер, — но радиус-вектор каждой планеты, кажется, описывает равные площади в равное время. — Он поднял взгляд на Браге. — Я это полагаю законом.
— Моисей-математик, — хихикнул Йеппе.
Дождь лил и лил, но на востоке уже светлой прошвой сквозили облака. Вдруг шорох крыл раздался под окном. Кеплерово стальное перо, не отставая от наружного потопа, вдруг пискнув, разродилось на бумагу жирной черной кляксой.
— Колокола, — шепнул Тихо.
Той ночью датчанина привезли домой мертвецки пьяного из города, где он ужинал в доме барона Розенберга; он облегчился у камина в главной зале, всех перебудил и напугал своими воплями, вонью клокочущей мочи. Отпихнул карлика, взобрался по ступеням к себе, к своей постели, откуда, бешено бубня, уже сбежала фру Кристина. Не успели домашние опять уснуть, хозяин их снова поднял ревом, потребовал свечей, перепелиных яиц и бренди. На другой день в полдень призвал Кеплера к своей постели. «Я болен». В руке — кружка с пивом, на одеяле жирные объедки.
— Быть может, не следовало бы столько пить? — отважился Кеплер.
— Э! Что-то там лопнуло у меня внутри: гляди-ка! — и с мрачной гордостью повел глазами на таз с кровавой мочой у Кеплеровых ног. — Вчера у Розенберга я три часа терпел, все встать не мог, боялся, что выйдет неучтиво. Сам знаешь, каково оно бывает.
— Нет, — сказал Кеплер, — я не знаю.
Браге насупился, прихлебнул пива. Минуту остро глядел на Кеплера.
— Берегись семейки моей, они захотят тебе вредить. За Тейнагелем приглядывай — дурак, а гордый. Моего карлика бедного не давай в обиду. — Он помолчал. — Помни обо мне и про все, что я для тебя сделал. Смотри, чтоб не оказалось, будто я прожил жизнь напрасно.
Кеплер, смеясь, поднялся к себе в каморку. Все, что он для меня сделал! Барбара была уж тут как тут, рылась в его пожитках. Отстранив ее локтем, он прошел к столу, уткнулся в свои бумаги.
— Ну, как он? — она спросила.
— А? Кто?
— Кто!
— А, да так, ничего. Выпил лишнего.
Минуту она молчала, стояла за его спиной, скрестив на груди руки, копила злобу.
— Да как ты можешь, — выдавила наконец, — как ты можешь… быть таким… таким…
Он оглянулся, на нее уставился:
— О чем ты?
— А ты о нас подумал, подумал, что с нами будет, когда он умрет?
— Господи Боже, женщина! Ну, отужинал с добрыми друзьями, ну, нализался, как всегда, лень было встать со стула, чтоб пописать, вот и надорвал пузырь. Поверь, уж настолько-то я разбираюсь во врачеванье, чтоб различить смертельный недуг, когда…
— Различить! Да что ты различаешь! — брызнув ему в лицо слюной. — Ах, да живой ты или нет, с этими своими звездами, драгоценными теориями, законами своими о том, и том, и… — Тучные слезы выкатились из глаз, голос оборвался, она выскочила из комнаты.
Браге быстро слабел. Не прошло недели, Кеплера снова призвали к нему в спальню. Там толпилась родня, ученики, посланцы от двора, и все молчали, как тени, бледно зыблющиеся во мраке, по кромке сна. В свете ламп Браге покоился на высоком ложе. Лицо обвисло складками, взгляд был уже далекий. Взял Кеплера за руку: «Помни обо мне. Пусть не окажется, что я прожил напрасно». Кеплер не знал, что надо говорить, стоял, непроизвольно улыбался, кивал, кивал. Фру Кристина ощипывала на себе платье, мутно озиралась, как бы старалась вспомнить что-то. Карлик, слепой от слез, пытался влезть на постель, его оттянули. Вдруг Кеплер понял, что Элизабет Браге брюхата. Тейнагель таился у ней за спиной. Потом была возня за дверью. В спальню ворвался Феликс, что-то по-итальянски кинув кому-то через плечо. Шагнул к