Я так долго откладывал обещанное письмо свое, что не помешает в сей праздник искупления грехов наших сесть и написать Вам о моей победе. А еще о том, милый мой Фабриций, какой же я был болван! Разгадка тайны Марсовой орбиты давно была бы у меня в руках, стоило только правильно взглянуть на вещи. Четыре долгих года минули с тех пор, как я признал свое поражение из-за ошибки в 8 минут дуги, прежде чем снова взялся я за эту задачу. Тем временем, конечно, я поднаторел в геометрии и придумал много новых приемов математических, бесценных в новом моем походе против Марса. Последний приступ занял еще два, нет, почти три года. Будь обстоятельства мои полегче, дела, быть может, шли бы побыстрей, но я страдал заражением желчного пузыря, возился с
Снова начал я приспосабливать круговую орбиту к Марсу. Ничего не вышло. Простое заключенье было, что путь планеты вгибается с обеих сторон и выпирает на противоположных своих концах. Овальная фигура эта, готов признать, меня перепугала. Она противоречила той догме о круговом движении, которой астрономы придерживались от самого рождения науки нашей. Однако очевидность, открывшуюся мне, нельзя было и отрицать. А то, что верно для Марса, я знал, верно окажется и для других планет, включая нашу с вами. Как может не страшить такое? Кто я таков, чтоб посягать на перекройку мира? И какой вдобавок труд! Разумеется, я вычистил конюшни от эпициклов, устарелых движений и прочего и вот теперь остался с единственной навозною тележкой, этим вот овалом, — но какая от нее шла вонь! Оставалось только самому зайти в оглобли и волочить зловонный груз!
После кое-какой предварительной работы пришел я к выводу, что овал сей яйцевидной формы. Разумеется, вывод этот предполагал некую геометрическую ловкость рук, но до иного средства навязать планетам овальную орбиту я не додумался. Все мне казалось чудо как правдоподобно. Чтоб найти площадь сомнительного этого яйца, я вычислил 180 расстояний между Солнцем и Марсом и все это сложил. Сорок раз я поверял расчеты. И опять ничего из этого не вышло. Далее решил я, что форма истинной орбиты — нечто между яйцом и кругом, то есть как бы совершенный эллипс. К тому времени, разумеется, я был уж вне себя и хватался за соломинку.
А дальше случилось странное и непостижимое. Два серпика, две лунки, лежащие меж сплющенных сторон овала и идеально круглой орбитой, в самой широкой своей части составили 0,00429 от радиуса этого круга. Число мне показалось непонятно отчего знакомо (не знаю, уж не мелькнуло ли предвестием в забытом давнем сне?). Далее заинтересовался я углом, образуемым положением Марса, Солнцем и центром орбиты, которой секущая, я к собственному удивленью обнаружил, составила 1,00429. Повторное появление .00429 меня тотчас надоумило, что существует постоянное отношение между сим углом и расстоянием до Солнца, и оно будет действенно для всех точек на пути планеты. А значит, в моей власти вычислить орбиту Марса, используя это постоянное отношение.
Думаете, на этом все и кончилось? Есть еще последний акт комедии. Попытавшись воспроизвести искомую орбиту, используя уравнение, какое только что открыл, я сделал ошибку в геометрии, и снова ничего у меня не вышло. Отчаявшись, я отбросил эту формулу, чтоб попытать новую гипотезу, а именно что орбита собой являет эллипс. Воспроизводя эту фигуру средствами геометрии, я, разумеется, заметил, что два метода рождают один итог, а уравнения мои, собственно, не что иное, как
Господь велик, а я слуга Его, равно как Ваш
V SOMNIUM[43]
Уж меркнул свет, когда наконец добрался он до Регенсбурга. Тонкий дождь косо летал в ноябрьских сумерках и оседал серебряным пушком на воротнике у него, на бриджах, на жидкой лошадиной гриве. Он пересек Каменный мост над мрачно вспученным Дунаем. Смутные, безликие фигуры спешили мимо. Грозный гул стоял в ушах, ходили ходуном руки, сжимая грязные поводья. Он убеждал себя, что все от усталости, от голода: сейчас нельзя болеть, только не сейчас. Он явился, чтобы домогаться у императора, нет, чтобы требовать те деньги, какие ему задолжали.
В доме Хилдебранда Биллига горели лампы. Он издали завидел желтые окна постоялого двора, и там, внутри, — хозяина с женой. Все это было как во сне: свет сияет в промозглой мгле, и дождь, и кто-то его ждет. Старая кляча процокала, раскашлялась и стала. Хиллебранд Биллиг выглядывал в отворенную дверь.
— А мы, сударь, вас до завтра не ждали.
Всегда одно и то же, слишком поздно, слишком рано. Он и не помнил точно, какой сегодня день недели.
— Ну вот, — потопал затекшими ногами, слезясь от холода. — Вот я и здесь!
Его усадили сушиться у огня на кухне, поставили перед ним тарелку с бобами и колбасой, кружку пунша, подсунули подушку под изболевший зад. Старая собака прикорнула у его ног, со сна вздыхая и порыкивая. Биллиг хлопотал над ним, большой, чернобородый, в чем-то кожаном. Фрау Биллиг от робости застыла у плиты и улыбалась беспомощно своим кастрюлям. Он уж и не помнил, когда с ними познакомился. Они были, кажется, всегда, как родители. Он пусто усмехнулся пламени. Биллиги были двадцатью годами его моложе. Через год ему стукнет шестьдесят.
— Я еду в Линц, — сказал он. Только сейчас он вспомнил. В Австрии ему следовало что-то получить по закладным.
— Но вы у нас побудете? — сказал Хиллебранд Биллиг и — с тяжеловесной шутливостью: — Мы с вас, знаете ли, недорого возьмем. — Единственная его шутка.[44] Никогда ему не надоедала. — Правда, Анна?
— Ну да, — наконец-то фрау Биллиг раскрыла рот. — Мы всегда вам рады, господин доктор.
— Весьма признателен, — бормотнул он. — Мне надо, да, на несколько дней здесь задержаться. Хочу повидать императора, он мне должен деньги.
Это произвело впечатление.
— Его величество скоро ворочается в Прагу. — Хиллебранд Биллиг, гордился своей осведомленностью в таких делах. — Совет их этот кончился, слыхал я.
— Я все равно его застану. Конечно, готов ли он со мною расплатиться, это уж другой вопрос.
У его величества есть поважней заботы, чем невыплаченное жалованье императорскому математику.
Вдруг он распрямился рывком, расплескав пунш. Переметные сумы! Он встал, бросился к двери.
— Где моя лошадь? Куда подевалась моя лошадь?
Биллиг ее отослал в конюшню.
— Но мои сумки… мои сумки!
— Их конюх принесет.
— Ох. — Он стонал, вертелся. Все бумаги его были в этих сумках, включая проштемпелеванный, под сургучом, императорский приказ о выплате ему 4000 флоринов в счет жалованья, в погашенье долга. Несказуемое что-то мелькнуло, осклабилось и скрылось. Ошарашенный, он снова медленно сползал на стул. — А? Что?
Хиллебранд Биллиг над ним склонялся, выговаривал старательно:
— Я, говорю, сам схожу за ними, принесу их, сумки ваши, а?
