Кеплер

— А-а.

— Никак вам дурно, доктор?

— Нет-нет… благодарю вас.

Он весь дрожал. Вспомнился детский частый сон — ужасные муки, беды лениво разворачивались перед ним, а кто-то, непонятно кто, следил за ним с веселым, почти дружеским участием. И вдруг опять это видение, или как его ни назови, и то же приглушенное злорадство. Ах, как это было страшно! И не только же за свое имущество он испугался? Он вздрогнул.

— А, что? — Фрау Биллиг что-то говорила. — Прошу прощения, сударыня?

— Семья ваша, — она повторила громче, криво улыбаясь, ощипывая на себе фартук. — Фрау Кеплер, детки?

— О, они прекрасно, прекрасно. Да. — Легкая судорога, почти как боль, по нему прошлась. Он не сразу опознал. Укол вины! Вот уж ему не внове. — А у нас недавно свадьба была, знаете ли.

Тут вернулся Хиллебранд Биллиг — дождь в бороде — и поставил сумки у огня.

— О, хорошо, — пробормотал Кеплер. — Прекрасно. — Положил на сумки ноги, подставя пальцы пламени. Пусть и озноби прокалятся, им не вредно. — Да, свадьба. Наша милая Регина нас покинула. — Заметил озадаченное молчанье Биллига. — Ах, что я такое говорю? Конечно же Сюзанна. — Он помолчал, придумывая, что бы еще сказать. В голове гудело. — Брак совершен на небесах, Венера нашептала в ухо моему помощнику, Якобу Барчу, тоже звездочету, и медику вдобавок. — А когда богиня растерялась, разглядев, как робок сей Адонис, Кеплер взялся за дело сам. И ведь тогда уже виной кололо! Так на нее насесть! И не известно еще, не зря ли он старался. Слишком девочка на мать похожа. Бедняга Барч. — Людвиг, мой старший сын, тоже пошел по медицинской части. — Он передохнул. — Ну и я не дремал: в апреле у нас снова было прибавление семейства, девочка. — Он глупо ухмылялся, глядя в пламя. Фрау Биллиг у плиты гремела сковородками: не одобряла молоденькую его жену. И Регина тоже. «Почему бы и не жениться, будь господин мой отец бездетен». Какой, однако, странный способ выражения. Между строк он много вычитал в ее письме, да, слишком много. Глупые, грешные мечты. Она же просто-напросто снова намекала на проклятое наследство. И он ответил, что не ее это дело, что он волен жениться когда захочет, на ком захочет. Но ах, Регина, того не мог я написать, что она мне напомнила тебя.

Трижды это имя — Сюзанна — всходило над горизонтом его судьбы, две дочки, одна умерла в младенчестве, вторая вот теперь замужем, ну и вот жена. Кто-то все старался что-то ему сказать. И прав был. Он ее выбрал между одиннадцати кандидаток. Одиннадцати! Только потом дошло до него, как это смехотворно. Он уж не всех и помнит. Была вдова Паурич из Кунштадта, все напирала на бедных деток без матери, на эту удочку его ловила, потом были мать и дочь, каждая норовила всучить ему другую, и толстая Мария, вся в кудрях, и эта Хелмардша, с фигурою атлета, и еще та, титулованная, ах, как же ее, сущая Горгона: все с выгодами, домами, богатыми отцами, а он выбрал свою сиротку без гроша, Сюзанну Ройтинген из Эфердинга — и как все возмущались. Даже ее опекунша, баронесса Штархемберг, и та считала, что это слишком для него нелестный брак.

Ей было двадцать четыре, когда он ее увидел у Штархембергов в Линце: высокая, слегка неловкая, и все-же — как хороша, какие прелестные глаза. Ее молчание его смущало. Она в тот день едва ли произнесла хоть слово. Он боялся, что она поднимет его на смех, — немолодой, маленький, седина в бороде. Но она слушала его с нежным участием, склоняла к нему прекрасные глаза, опрокинутый рот. Не так уж она была похожа на Регину, но было что-то, и этот вид спокойной сосредоточенности его пронзил. Дочь столяра, как ты, как ты.

— Мы окрестили ее Анной Марией.

Тут Анна Биллиг наконец-то снизошла до улыбки:

— Миленькое имя.

Семерых детей родила ему Сюзанна. Трое первых умерли в младенчестве. Он уж думал, не женился ли на новой Барбаре Мюллер, урожденной Мюллер. Она поняла, что он так думает, меряя его своим печальным, оценивающим взглядом. И все ж ему показалось, и то была удивительная мысль, что она не обижается, только о нем горюет, о его обманутости, об его потере. Как мало она требовала! Она дала ему счастье. И вот он ее покинул.

— Да, — сказал он. — Миленькое имя.

Он прикрыл глаза. Волны ветра промывали дом, и сквозь шум дождя, кажется, он слышал реку. Он пригрелся у огня. Спертые газы тоненько урчали в животе. Грубый уют напомнил детство. Но отчего? Драгоценные поленья, кружки пунша — все было наперечет в доме старого Себальда. Но в душе засел образ утраченного мира и порядка, гармоническая сфера, какой и не бывало никогда, к ней только льнула идея детства. Он рыгнул, молча усмехнулся, увидев себя со стороны: старый сырой болван, клюет носом, вздыхая по прожитым годам. Не хватало только захрапеть, разиня слюнявый рот — и довершилась бы милая картинка. Но другой огонь, всползая по хребту, не давал уснуть. Пес во сне тявкнул, ему снились крысы.

— Что, Биллиг, значит, конгресс кончил свою работу, говоришь?

— Эге. Князья разъехались уже.

— Да и пора, полгода уже заседали. И стало, утвердили преемство молодого вертопраха?

— Так говорят, доктор.

— Мне, значит, надо поторапливаться, если хочу потребовать удовлетворения у его отца?

Биллиги тоже смеялись, но как-то бледно. Его веселость, он видел, их не обманула. Им не терпелось узнать истинную причину — зачем было бросать дом и семью ради такой полоумной затеи. Он бы и сам не прочь узнать. Удовлетворения? Этого он жаждал? Обещание 4000 флоринов — все в сумке, под несломленной печатью. Ну и на сей раз, всего скорей, получит он другой, столь же ненужный клочок пергамента. Трех императоров он знал, бедного Рудольфа, захватчика Матвея, его братца, и вот колесо злосчастья свершило полный круг и старый враг Фердинанд Штирийский, бич лютеран, надел корону. Да он бы и не приблизился к нему, кабы не этот долг проклятый. Ровнехонько десять месяцев, день в день, без него обходился.

* * *

К утру похолодало, небо в синяках, воздух отдавал металлом, и всё как затаило дух, дивясь выпавшему снегу. Грязно-белые глыбы льда катили по реке. Во тьме перед рассветом он лежал без сна и со страхом слушал, как урывни, разбиваясь под корабельными носами, скрипят и стонут, и сыпят дробным треском, как дальней мушкетною пальбой. Пристали с первым брезгом. Пристань была пустынна, только дворняга с взбухшим брюхом гоняла ускользающий швартов. Шкипер угрюмо оглядел Кеплера, луковым духом изо рта забивая вонь кож из трюма.

— Прага, — он презрительно повел рукой, будто создавая этот спящий город из стылого тумана. Кеплер поторговался о цене.

Из Ульма он явился с первыми отпечатанными экземплярами своих Tabulae Rudolphinae. И на сей раз по пути снова остановился в Регенсбурге, где жила у Биллигов Сюзанна. Было Рождество, он чуть не год целый не видал ее, детей, но он не мог мешкать. Иезуиты в Дилленгене показали ему письма от своих священников в Китае, те спрашивали о новейших открытиях в астрономии, и он тотчас же взялся за составленье небольшого трактата для миссионерских нужд. Дети почти совсем его забыли. Он за работой замирал, чуя их взгляды на своей спине, но, стоило обернуться, они, испуганно перешептываясь, бегом спасались на кухню Анны Биллиг.

Он предполагал продолжать путь в одиночестве, но Сюзанна взбунтовалась. Речи о буранах, о льдах на реке ее не пронимали. Ее горячность поразила его.

— Да хоть пешком иди в свою Прагу, мы с тобой пойдем…

— Но…

— Но нет, — и, чуть помягче, повторила: — Но нет, мой милый Кеплер. — И улыбнулась. Думала, он догадался, как ему несладко быть вечно одному.

— Какая ты добрая, — он бормотал. — Какая добрая.

Всегда он думал, ничуть не сомневался, что другие лучше его, заботливее, благородней, такое положенье дел, какого даже оправдание сплошное — вся жизнь его — не может изменить. Любовь к Сюзанне вечным, необъяснимым страхом ему теснила сердце, но и она была недостаточна, недостаточна, мала, как все, что исходило от него, как сам он. С мокрыми глазами он сжал ей