Я поискал спички на кухонной плите. Зажег и приблизил к сигарете, которая была у него во рту.
Чуть отошел, чтобы видеть первую затяжку. И что-то со мною произошло. Бросил на пол потухшую спичку. Я был угнетен. Внутри меня все разрывалось. Сильная боль, угрожавшая мне весь день, стала выходить наружу.
Я посмотрел на папу, его бородатое лицо, его глаза. И только смог произнести:
— Папа… Папа…
Мой голос потонул в слезах и плаче. Он раскрыл свои руки и прижал к себе мягко:
— Не плач, сыночек. Тебе еще придется много поплакать в жизни, если будешь таким чувствительным мальчиком…
— Я не хотел, папа… Я не хотел говорить… это.
— Я знаю. Я знаю. Кроме того я не сержусь, потому что в сущности ты был прав.
Он покачал меня немного. Затем поднял мое лицо и вытер салфеткой, которая была рядом.
— Вот так-то лучше.
Я поднял свои руки и погладил его лицо. Провел мягко по его глазам, пытаясь поставить их на место, чтобы не было того большого киноэкрана. Я боялся, что если не сделаю этого, то эти глаза будут преследовать меня всю жизнь.
— Давай закончим мою сигарету.
Все еще дрожащим от волнения голосом, я сказал запинаясь:
— Ты знаешь, папа, когда захочешь меня побить, я никогда не буду против…. Можешь бить меня, и все…
— Хорошо. Хорошо, Зезe. Он поставил меня на ноги, рядом с остатками моих слез. Взял из шкафа тарелку.
— Глория оставила тебе немного фруктового салата. Я не мог глотать. Он сел и подносил к моему рту еду маленькой ложечкой.
— Теперь все прошло, не так ли сын?
Я показал головой, что да, но первые ложки, входили в мой рот с соленым вкусом. Слезы все еще продолжали катиться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Птичка, школа и цветы
Новый дом. Новая жизнь и надежды простые, простые надежды.
Я сидел между доном Аристидесом и его помощником, на верху повозки, веселый, как и этот жаркий день. Когда повозка повернула с улицы мощенной булыжником, и въехала на Рио-Сан Пабло, стало просто чудесно, теперь она скользила мягко и приятно. Рядом прошла роскошная машина.
— Это идет машина португальца Мануэлья Валадареса.
Когда мы пересекали угол улицы Репрессий, далекий гудок заполнил все утро.
— Смотрите, дон Аристидес. Там идет Мангаратиба.
— Ты все знаешь, не так ли?
— Я знаю ее звук.
Лишь слышалось «цок-цок» копыт лошадей по дороге. Я осмотрел повозку, она не была новой. Наоборот. Но была крепкой и вместительной. Следующими двумя рейсами мы перевезем все наше вещи. Осёл, не казался сильным. Я хотел показаться приятным.
— У вас очень красивая повозка, дон Аристидес.
— Выполняет свою работу.
— И осёл у вас красивый. Как его зовут?
— Цыган.
Похоже, он не хотел разговаривать.
— Сегодня для меня счастливый день. Впервые я еду на повозке. Встретил автомобиль Португальца и слышал Мангаратибу.
Тишина. Ничего.
— Дон Аристидес, Мангаратиба, это самый важный поезд в Бразилии?
— Нет. Но на этой линии он самый важный. На самом деле он не обращал на меня внимания. Как трудно иногда понимать взрослых людей!
Когда мы прибыли к дому, я вручил ему ключ и попытался быть любезным…
— Хотите, чтобы я вам помог в чем-нибудь?
— Поможешь, если будешь вести себя, как следует с людьми и не мешать им. Иди, поиграй, а когда будет время возвращаться, я позову тебя.
Я спрыгнул и пошел.
— Мизинец, теперь мы будем жить всегда один возле другого. Я сделаю тебя таким красивым, что никакое другое дерево не сравнится с тобой. Ты знаешь, Мизинец, я только что путешествовал в повозке, такой большой и мягкой, похожей на дилижансы из фильмов. Смотри, все то, о чем я узнаю, я буду рассказывать тебе, согласен?
Я подошел к столбу ограды и посмотрел на мутную воду, бежавшую во рву.
— Как мы договорились с тобою на днях, назовем эту реку?
— Амазонка.
— Точно, Амазонка. Там внизу, наверное, полно каноэ диких индейцев, так же Мизинец?
— Даже не говори. Только и может быть полно каноэ индейцев.
Беседа так хорошо начиналась, а дон Аристидес уже закрывал дом и звал меня.
— Ты останешься или поедешь с нами?
— Я останусь. Мама и мои сестры уже должны подойти по улице.
И я остался, разглядывая каждую вещь в разных уголках.
По началу, то ли соблюдая этикет, то ли из желания произвести хорошее впечатление на соседей, я вел себя хорошо. Но однажды вечером я вытащил черный женский чулок. Свернул его в клубок и обрезал кончик носка. Затем, там где находился носок, протянул длинную нитку от воздушного змея и привязал ее. Издалека, если ее тянуть, то она походит на кобру и в темноте, произведет огромный эффект.
Ночью каждый размышляет о своей жизни. Похоже, что новый дом поменял дух каждого. В семье воцарилась веселье, чего не было уже много времени.
Я расположился, ожидая, неподвижно у калитки. Улица была слабо освещена, стена высоких кротонов[18] затеняла углы.
Наверняка, некоторые еще работали на Фабрике, они должны выйти в восемь часов. Вряд ли они работают до девяти. Я подумал немного о Фабрике. Она мне не нравилась. Ее сирена, печальная по утрам, становилась невыносимой в пять вечера. Фабрика была драконом, заглатывающим людей каждый день и извергающим своих работников вечером, очень уставшими. И еще меньше мне нравилось, как мистер Скоттфильд повел себя плохо с папой…
Готово! По той стороне шла женщина. Под плечом она зажала зонтик, а на руке у нее висела сумка. Слышался шум ее башмачков ударяющих по земле своими каблуками.
Я поспешил спрятаться за калиткой и попробовал нить, привязанную к кобре. Она послушалась. Это было отлично. Тогда я хорошенько спрятался в тени ограды и стал ждать с нитью, зажатой в пальцах. Башмачки приближались все ближе и еще ближе, и бац! Начал тянуть кобру, которая медленно заскользила посередине улицы.
Но такого я не ожидал! Женщина издала крик, такой сильный, что разбудила всю улицу. Подбросила зонтик и сумку вверх и схватилась за живот, не переставая кричать.
— На помощь! На помощь!.. Кобра, люди. Помогите мне!
Везде открывались двери, и я все бросил, и побежал к дому, вошел на кухню. Открыл быстренько корзину для грязного белья, залез вовнутрь и снова закрыл крышку. Мое сердце испугано билось, и я продолжал слышать крики женщины:
