заботливый.
У Чугунова была семья, с женой он развелся пятнадцать лет назад, когда их сыну было всего четыре. Поздний ребенок, о котором так мечтал отец, и до появления которого в семье жена получила столько упреков. Он и стал причиной их развода. Нарцисс в мундире стал упрекать жену в том, что она стала ему уделять меньше внимания, чем когда они жили вдвоем. Но жене, уставшая на работе и от домашних дел, иногда просто не хватало сил дождаться часто приходившего к полуночи подвыпившего мужа. Ему не хватало ласки. Он ушел жить к медсестре, работавшей в их же колонии, на десять лет его младше. Чугунов, не имея больших должностей, всегда умел извлекать выгоду из ситуации. И в колонии он был начальником продовольственных складов. Не имел больших званий, но всегда имел хорошие деньги. Квартиру он, правда, оставил жене, даже не попрекнул при этом ее ни разу, что было несвойственно Сан Санычу. Правда, алименты платил только с зарплаты; со своих 'левых' денег, которых было явно всегда больше, он не давал жене ни рубля.
Вика тоже жаловалась Чугунову, что Лобов - подлец, для которого она пожертвовала всем, даже карьерой. Она преподавала в университете, готовилась к защите кандидатской диссертации и согласилась быть просто домохозяйкой, но его мать ее возненавидела. Ей, как бедной Золушке, пришлось жить на съемной квартире, Лобов оставил ее одну без работы и денег.
- Сан Саныч, я могла бы работать. Преподавать в любом институте или работать на любом предприятии. Мне как молодому специалисту давно бы дали квартиру, - Вика даже картинно вытерла набежавшую слезу, хотя и она, и Чугунов понимали - она блефует.
В лучшем случае ей дали бы койко-место в общежитии, которое у нее и было. Жилье - это, наверное, самый больной вопрос тех лет. Деревни пустели, все рвались в город к хорошей жизни, к цивилизации, к газу и восьмичасовому рабочему дню с двумя выходными в неделю и с приличным по тем меркам заработком. Жилья строилось и сдавалось очень много, но желающих его получить было на порядок больше. Тем более при распределении бесплатного жилья существовала масса льгот, а значит, и способов получить его для кого-то быстрее, а очереди из-за этого годами стояли на месте, продвигаясь по несколько человек в год.
- Знаете, Сан Саныч, мне всего двадцать пять, - призналась Вика, зная, что в дальнейшем ей не удастся скрыть свои годы. - Я студенткой безумно влюбилась в Лобова. В этого 'ловеласа'. Я вам признаюсь по дружбе. Мы же друзья, Сан Саныч? Мне даже пришлось идти работать на рынок.
Сан Саныч - ее новый 'папик'. Лобова она тоже часто так называла, на что профессор очень злился. Наверное, учитывая разницу в возрасте, а может, потому, что Вика в детстве совсем не видела мужской, отцовской заботы и ласки. Она очень любит, когда за ней, как за ребенком, ухаживают, делают подарки. Даже Сулеймана она звала 'папиком', а ему, в отличие от Лобова, было это очень приятно.
- У меня дочь твоих лет в Баку, - признался он ей однажды.
Но наверное, жизнь не может состоять из одних ухаживаний. Все это когда-то проходит. Вика осознавала, что явно выпила лишнего. Радушный сосед категорически не отпускал ее домой в таком состоянии. А так как он тоже очень пьян, то и проводить ее в соседний подъезд он просто не может. Он постелил ей на своей элегантной финской кровати. При этом он ее клятвенно заверил, чтобы она даже не сомневалась в его порядочности. Но стоило Вике только лечь, Сан Саныч, не выключая настенного бра, пришел к ней, стал на колени перед кроватью. Толстый, волосатый, в семейных трусах, с влажными пальцами, с запахом пота и перегара. В памяти Вики вспыхнула та дискуссия с преподавателем литературы на втором курсе. Преподаватель пытался убедить студентов, что до революции среди неравных возрастных браков были и счастливые браки, по любви.
- Что вы, Маргарита Ростиславовна, какая любовь со стариком, потным и вонючим? Деньги здесь все решали, деньги, - доказывала, не соглашаясь с преподавателем, студентка Нестерова.
Может, и права была второкурсница Вика Нестерова, но жизнь повторяется и трагически, и комически. Утром, после долгих извинений о поведении, Чугунов сделал ей предложение. Вика для солидности дала ему согласие подумать, но уже к вечеру пришла к нему сама.
- Сан Саныч, я весь день думала. Мне страшно оставаться совсем одной в большом городе. Вы не бросите меня, никогда? Не сделаете больно как Лобов? А возраст не главное, чтоб люди были дороги друг другу, главное в человеке - его душа.
- Что ты, солнышко, - Чугунов упал на колени, обнял Вику за талию, головой уперся в живот. - Ты мое счастье! Ты мое солнце!
- 37 -
Знойный летний день подходил к концу. Еще один день проходит Великой Империей. С высоких трибун все еще раздаются многообещающие речи. Перестройка. Гласность. Новые трудности, придуманные самой машиной управления, приведут к гибели этой же машины. Казалось, незыблемая КПСС, десятилетиями отлаженная цепочка беспрекословного выполнения всех решений ЦК сыпались как карточный домик. Наверное, такие империи нужны только для войн, для преодоления трудностей. Но для простой повседневной жизни КПСС оказалась не пригодна. Бесконечные постановления и директивы не помогали, а просто мешали людям работать. Просто жить: плавить руду и сеять хлеб, строить машины и самолеты. Ходить в школы и институты или просто отдыхать. Даже отдых был расписан директивами. Все для блага народа. И теперь, когда 'слуги народа' проезжали мимо своего народа, стоящего в бесконечных очередях, мимо своих 'господ', слугами которых они любили себя называть. Слепое выполнение воли сверху. Фактическое рвение показать, что ты лучший, чем кто-то другой, порою заставляло просто забыть, а для кого все это? Для государства? Империи? Но разве государство - это каменный колос, а не просто люди, живущие в этом государстве? Все директивы партии писались верно и направлены на улучшение жизни того самого народа, стоящего в очередях. Но жизнь вносила изменения, и коррекцию своих написанных решений КПСС не одобряло. И сразу человек, пытавшийся что-то изменить, становился изгоем, предателем. Пусть и изменить он хотел что-то в лучшую сторону.
'Иуда Искариот нужен всегда', - вспомнил Иван Егорович слова Сергея Сергеевича.
Предатель, изгой, враг. За двадцать веков христианства не изменилось ничего. Создавались и рушились империи, но предатель, враг, на борьбу с которым надо направить силу народа - вот он мешает нам жить счастливо. Он находился всегда. Инакомыслие всегда преследовалось, пять веков пылали над Европой костры инквизиции, не затухают эти костры и по сей день. Безропотное выполнение воли учителя, вождя - наверное, к этому стремятся при любой власти на Земле. Власти одного человека или власти одной партии.
Иван Егорович стоял у раскрытого окна своего кабинета на заводе. Окно директора пивного концерна на втором этаже заводоуправления выходило на близлежащий хвойный лес. Вечерний легкий ветерок, еще не остывший после летнего дневного зноя, доносил приятный слабоуловимый запах хвои. Под окнами директорского кабинета, как и перед всем заводоуправлением, разбита огромная цветочная клумба. Розы, гвоздики, неприметные матиолы с их неповторимым чарующим запахом - все это инициатива директора. Надо отдать должное: клумбу огораживал лишь невысокий красивый декоративный забор, и еще не было случая, чтобы цветы порвали, помяли. Может, не так плох русский мужик, и он может и умеет видеть и беречь красоту?
Иван Егорович вчера был в обкоме. Он встретил там Зарубина Льва Борисовича, они не виделись уже почти год. Когда-то они работали в одной упряжке в Урывском райкоме КПСС. Именно Лев Борисович занял место, которое все пророчили Захарову. Его прислали в Урыв первым с обкома. Захаров ждал своего часа пять лет, но дорогу ему перешел Зарубин. Отношения между первым и вторым секретарями не стали дружескими, но со временем Иван Егорович стал понимать, что, работая три десятка лет в системе партуправления, он встречал совсем единицы таких руководителей как Зарубин. Смелый, инициативный, никогда не боявшийся взять на себя ответственность, он сначала думал, делал, а потом отчитывался. Хотя
