вы принесли его мне!? Почему не дали просто истечь кровью? Или вы ждете от меня чудес?
В этом краю скот не пасут рабы, и каждый пастух по праву называет себя воином. Однако пришедшие теряются под напором его бешеного взгляда:
— Мы думали...— начинает один.
— Что вы думали!? — перебивает он. — Что я колдун!? Бог!? Что я воскрешаю мертвых? Вы ошиблись!! Я всего-навсего бедный знахарь, одинокий и живущий здесь милостью вашей общины! Зачем вам понадобилось положить эту тяжесть на мою душу?
Пришедший вспоминает о достоинстве воина.
— Не кричи на нас! — не выдерживает он. — Ты не видел глаза его матери! Тогда бы ты знал, что такое надежда!
Знахарь зло усмехается:
— И какая же надежда, хотел бы я знать, погнала вас сюда?
— Все знают, что ты можешь сделать то, чего не дано делать другим...
— Допустим.
— Ты заставляешь заживать застарелые язвы, изгоняешь за один вечер лихорадку, умиравшие от змеиных укусов встают утром, как ни в чем не бывало...
— Пусть так.
— Под твоими лубками сломанные кости срастаются с первого раза, зубы ты вырываешь с корнем одним рывком и...
Под взглядом знахаря человек из долины замолкает.
— А вам не приходит в голову, что вы ждете от меня нечто несравнимо большее?
— Если богам угодно...
— Мне все равно, что угодно богам!
— Никто не обвинит тебя в его смерти.
— Меня это мало волнует.
На Человека-с-гор падает тень пронесшегося над правым плечом ворона. Не следя за полетом птицы, он снова приседает у носилок:
— Кто это?
— А ты ведь знаешь его.
Вглядевшись в черты лица, знахарь кивает:
— Да... Узнал. Ладно, заносите его в пещеру. И уходите.
— Но, может быть...
— Мне не нужны помощники! А нет — забирайте его с собой.
Его тон не оставляет выбора. Только когда пришедшие исчезают за поворотом тропы, знахарь входит в тень пещеры. Собака остается стеречь коз. В это самое время удалившиеся пастухи обмениваются впечатлениями:
— Однако! — произносит один. — Ты хоть раз видел его таким бешеным? Можно подумать, в последние дни знахарь ел только мухоморы.
Второй качает головой и снимает широкополую фессалийскую шляпу. Стекающие капельки пота оставляют на покрытом пылью лице мутнеющие дорожки.
— Знаешь, что мне показалось, когда я впервые увидел его? — говорит он вдруг. — Что все мы ошиблись. Что это вовсе не смирившийся со своей судьбой отщепенец, без роду, без племени, живущий здесь ради подачек за вырванные зубы, а человек из рода воинов. Из тех, которые опускаются на колени, только умирая. Но это как-то сразу забылось.
Его спутник задумчиво провожает взглядом медленно летящего молодого орла, в когтях которого теряет перья темный комок, в котором уже трудно узнать обещавшего удачу ворона.
— Потому что нам не приходилось видеть его таким.
— Можно подумать, он вдруг забыл, что такое страх.
— И готов бросить вызов даже богу.
— А ведь никто не знает, откуда он взялся здесь.
— Болтали как-то, что его дедом был Флегий. Тот самый царь лапифов, прославивший свое имя отважными набегами.
Пастух мотает головой:
— Не-ет! Концы с концами не сходятся. Это вранье!
— Конечно, это вранье...
Говорят, в основе этого мира лежит некая справедливость. Ее хранят три Эринии, древние богини меры и мести, готовые настигнуть даже солнце, если оно вдруг перейдет свои пределы.
Быть может, это даже и так. Но такая справедливость, не оставляющая надежды и сулящая лишь месть — о, боги мои! — это грустная справедливость...
Прежде чем войти в пещеру, Антигона последний раз глядит в небеса.
— Поверь, никто из нас не хотел этого, — тихо говорит один из сопровождающих.
— Вы молчали, — отвечает она.
Никто не глядит ей в глаза. Она делает шаг. Тень свода падает на Исполнившую Закон. Потолок пещеры все ниже, миновав кучу валунов, девушка наклоняет голову, делает еще три шага, опускается на колено — и ждет. Звеня общей цепью, четверо рабов из Арголиды, которые всего несколько дней назад считали себя воинами, начинают свою работу.
Когда последний луч задавлен глухо опустившимся камнем, она опускает глаза. Слышен шум последних укладываемых камней, голоса и иногда шаги. Потом все затихает. Антигона остается одна, в тишине и тьме своего склепа.
Течение времени незаметно, но воспоминания приносят лишь боль. Пришедший сон не дарит покоя. Ей снится долгое падение сквозь холод и мрак, она кричит, ударившись о дно, а подняв глаза, видит над собой обещающий свободу осколок небес. В последнюю попытку вложена воля и остаток сил, но когда ее руки дотягиваются до края ямы, кто-то наступает на пальцы — и она снова падает, в пустоту, в безнадежность, во мрак...
Проснувшись, девушка тянется туда, где при свете видела кувшин и хлеб. Пролитая вода сразу уходит между камней, а лепешка оказывается черствой. Всему однажды настает предел, воздух могилы рвет грудь, как боль удара. Она снова плачет, в то время как...
...звучат голоса флейт, и под тысячами взглядов собравшихся на площади, новый правитель Фив режет козленка на алтаре Диониса, как это повелось давно, с тех пор, как пришедший с севера молодой бог в венке из плюща принес в город Кадма необузданное веселье и безумие, смешав смех с плачем, а вино с кровью. Но музыка и голоса смолкают, когда против обыкновения, не загораясь, стекающий с бедренных костей жир шипит в раскаленных углях. Пламя раздувают снова и снова, но так и не сгоревший жир застывает на почерневших головнях. Сомнений нет, жертва неугодна богу. Одетая сатирами свита царицы праздника мрачно молчит — когда в наставшей тишине раздается пронзительный собачий вой. Все еще держа в руке нож, Креонт озирается, напрасно пытаясь увидеть своего сына...
...а в это время в темноте своей могилы, разорвав черное покрывало, знак траура и погребальный саван, Исполнившая Закон ловко свивает из полос тугой шнур — ибо сплетшие нить ее судьбы вложили ей в душу достаточно сил, чтобы самой протянуть руку за своим жребием. Она должна уйти — ибо так хотел народ Фив.
Кажется все? Однако бог ждет.
Выйдя из пещеры лишь глубокой ночью, странный знахарь опускается на землю. Собака подходит к нему, садится рядом, и он говорит с ней, как говорил бы с надежным верным другом:
— У меня получилось! — бормочет он, рассеянно перебирая в пальцах густую шерсть. — Сейчас
