Губы Антигоны чуть кривит улыбка — стоящая проклятий:
— О, милый Гемон! Как ты унижен... Так смерть моя решена?
— Да! Готовься к ней.
Один из величавых старцев, так хорошо умеющих молчать, наклоняется к уху другого:
— Однако правду говорят, — тишайше шепелявит он. — Какое-то проклятье нависает над родом фиванских царей...
В то самое время, пока в семивратных Фивах продолжается далеко зашедший спор — возникший то ли лишь из-за одного не захороненного тела, то ли из-за нерешенного до конца вопроса, должна ли в мире людей власть олимпийских богов быть сильнее, чем законы древних богинь-матерей — на великом острове, что далеко к югу, за россыпью островов Кикладского архипелага, в сердце великого и славнейшего из городов Ойкумены, царь-жрец, называющий себя сыном Зевса, с задумчивой сосредоточенностью смотрит в пустые глаза-прорези рогатой маски.
Нельзя пренебрегать маской, которую хотите надеть — ее черты наложатся на вашу душу. Надев личину рогатого зверя, повелитель Крита входит в святилище, полное статуй и людей, будто подражающих им в неподвижности. Из рук жреца он принимает широколезвийный двойной топор — и через минуту сраженный одним ударом белый, без единой отметины бык, даже не замычав, валится на жертвенник. Жрецы следят, чтобы кровь стекла точно по камням со священными письменами, но она сразу сворачивается, не успев даже окропить жертвенник. Это знак, жертва неугодна богу... а в тот же миг вошедший страж Лабиринта сообщает царю, что заключенное в нем чудовище, порождение проклятия, безумия и похоти, снова ревет, сотрясая ударами ворота и требуя новую жертву...
А в этот миг, накрытая густой лиственной тенью одного из окружающих огромный дворец орошаемых садов, задумчивая девочка, черные волосы которой схвачены искусно вычеканенным золотым обручем, тянет руку к розе — и, как когда-то давно, вскрикивает, уколов ладонь о забытые шипы...
Но Креонту еще придется иметь дело с собственным сыном, а с ним чувствовать себя царем оказывается труднее, чем с осиротевшими девушками и послушными старцами совета. Кстати, Гемон — значит «кровавый».
Верный своей испытанной житейской стратегии, Креонт начинает оборону с нападения:
— В этом мире, сын мой, — изрекает он тоном усталого правителя и отца, — нам часто приходится делать выбор. Как и тебе сейчас. Ты слышал мой приговор твоей невесте. Что важнее для тебя — лишающая рассудка беспутная женщина или почитающий закон отец?
Ответ воистину достоин вопроса:
— Отец мой, если твои намеренья поведут меня по благому пути, ты будешь мне слаще любой невесты!
В гулком вечернем полумраке большого зала они не одни. Старейшины еще не ушли и теперь, оставаясь в тени, следят за спором, как некий осторожный, боящийся подпеть не вовремя молчаливый хор. Начавшись в приторном стиле, беседа продолжается на все более повышенных тонах. Пока, наконец, вышедший из себя Креонт не начинает кричать:
— Ты еще будешь учить меня уму-разуму!?
— Нет, — звучит сыновний ответ. — Лишь справедливости.
— Хороша справедливость! Кого ты выгораживаешь? Мальчишка!
— Я не один на ее стороне.
— А я должен править городом чужим умом? Он мой!
— В таком случае ты прекрасно бы правил пустыней!
— Государство принадлежит царю! — с натиском и расстановкой произносит Креонт.
Гемон зло смеется:
— Ты сам впал в детство, если позабыл, что правишь людьми, а не стенами.
— Как же ты все-таки выгораживаешь эту девку!
— Если девка — это ты, то да! — отрезает Гемон. — Ты мой отец и потому мне дорог.
— Ты идешь против меня!
— Ты нарушаешь справедливость!
— Я блюду свою власть!
— Плохо блюдешь — если забыл почтение к богам!
— А ты вообще все забыл, кроме нее!
Креонт делает паузу, совершенно необходимую, чтобы набрать в грудь воздуха — и гуляющее по залу непочтительное эхо вновь и вновь доносит до ушей правителя обрывки обращенных к нему фраз.
— Ну вот что, сын мой, — бросает он аргумент, увесистый, как таран, — тебе не должно быть до нее дела! Она уже принадлежит стране мертвых.
— Следом за ней умру я!
Такие фразы обычно или ничего не стоят, или стоят многого. Креонт не отступает:
— Ты, кажется, грозишь мне?
По мускулистым рукам Гемона прокатывается какая-то волна:
— Тяжело же говорить своему отцу, что он глуп!
Креонт окончательно взрывается:
— Да!? Клянусь Олимпом, ты этим своим словам не обрадуешься! Эй, кто там!? Привести мне эту язву сюда! Пусть она умрет здесь же! На его глазах!
— Не надейся! — кричит Гемон. — На моих глазах она не умрет — но и ты меня тут не увидишь. Поищи других друзей для своих безумств!
И, повернувшись, скрывается в боковом проходе.
— Слишком гордый! — срывая голос, орет ему вслед правитель Фив. — Все равно не избавишь от смерти этих девок!
Шаги сына давно стихли, а эхо все еще повторяет слова отца. Впервые подает голос кто-то из старцев:
— Ты все же собираешься казнить обоих?
Креонт понимает, что хватил лишку:
— Нет, одну. Не ту, что невиновна.
— И какую же смерть ты назначил той?
— Замуровать ее живьем в пещере, — сразу выпаливает Креонт, и становится ясно, что решение это продуманно и взвешено. — Подальше от города. Пусть в ней и сыграет, если хочет, свою свадьбу. Как положено, оставим ей немного воды и пищи, чтобы умерла не сразу. Нет убийцы, нет и убийства, мы будем чисты, кровь не падет на нас...
— Ты так думаешь? — раздается вдруг странный, громкий и гулкий голос.
— Кто сказал!? — истошно орет Креонт.
Тишина и эхо служит ему ответом.
В один из дней, когда засыпавшая свежую могилу земля не успела прорасти травой, вернувшийся к своей пещере Человек-с-гор встречает двух пастухов из долины, ожидающих его. У их ног опущены носилки — растянутая на жердях бычья шкура. Тот, кто лежит на них, еще жив. Как ни странно.
Над маленьким телом жужжат встревоженные мухи, открытых ран больше, чем кровоподтеков, и из- под лопнувшей кожи торчат края сломанных костей. Лицо в крови. Прежде чем достигнуть дна, малыш не раз бился о камни.
— Это пища смерти! — присевший у носилок знахарь поворачивает лицо к людям из долины. — Зачем
