В фиванском храме Зевса шумит пир победителей. Сотня быков заколоты в жертву богам, их жир и бедренные кости отданы пламени алтарей. По окончании всех обрядов старейшины и вожди поедают в храме свою долю. Прочие пируют на площади.
Два служителя храма, чьи обязанности сегодня сводятся к поддержанию огня в светильниках, присев в тени бокового придела, комментируют происходящие события.
— Послезавтра свадьба, — говорит один. — Теперь, после того, как мы обрели такого великого вождя, странно будет сомневаться в славном будущем Фив.
Второй служитель храма глядит на своего товарища с сомнением — седина далеко не всегда служит признаком мудрости. Не придумав ничего лучшего, он решает ответить притчей:
— Однажды лягушки, позавидовав по глупости людям — ибо чего еще ждать от глупых лягушек? — решили выпросить у Зевса себе царя, — начинает он. — Милостивый бог швырнул им с неба корягу. Сначала испуганные шумом падения лягушки попрятались, но после осмелели, и мало-помалу убедились, насколько ничтожен их владыка. Когда же им надоело прыгать у него на голове, они взмолились Зевсу о новом царе, более их достойном. Терпение сына Крона истощилось, и он отправил царствовать к ним змею, одну за другой, наконец, пожравшую глупых лягушек.
Седобородый подозрительно смотрит на рассказчика:
— И что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного. Просто иногда нерадивый и незаметный правитель лучше энергичного и скорого на действия.
Седобородый тут же отделяется от собеседника щитом непроницаемой суровости:
— Не стоит тебе такие вещи произносить — а мне слушать!
В это самое время Алкид, занявший место по правую руку от Креонта, подняв чашу, провозглашает застольную речь:
— В первый раз мы пили в честь богов, — произносит герой в наставшей тишине. — И это правильно, ибо боги могучи. Мы пили за своих отцов, что тоже верно. Но боги бывают от нас далеки, а наши отцы так смертны. И я пью за тех, на кого только и остается рассчитывать человеку, когда беда и смерть решат протянуть к нему руки — за верных друзей!
Чаши подняты — за тех, кто должен быть рядом, когда слабы люди и далеки боги.
Наутро свадьба, Креонт выдает-таки своих дочерей за Алкида и его брата Ификла. На заре дня окруженные подругами невесты совершают омовение в Диркейском источнике и, вернувшись под отчий кров, ждут начала празднества. Две достигшие почтенного возраста жрицы Деметры, следуя обычаю, входят во дворец и направляются к девичьим покоям. На подступах к ним их встречает Алкид. Не пожелавший даже в день свадьбы расстаться с львиной шкурой, герой становится на их пути:
— Чего надо, ста... добрые женщины? — вопрошает он.
— По обычаю, — начинает одна, — мы явились посвятить невесту в священные таинства брачной ночи.
Обычай требует еще посвятить в них и жениха, но жрицы об этом благоразумно помалкивают. Тем не менее...
— Вы?! — вызверяется герой. — На сей раз вы не нужны. Я сам, почтенный заботой богов, посвящу сегодня невесту во все нужные ей таинства!
— Но, быть может...
— Нет!
Однако дело происходит в людном месте, жрицы оказываются настойчивы и, в конце концов, Алкиду приходится уступить обычаю, хоть и скрипя зубами:
— Очень ненадолго! — предупреждает он, и жрица проходит к закутанной в брачный покров невесте.
— Этот человек дарован тебе судьбой, — вздохнув, тихо говорит она. — И потому, когда он отведет тебя в спальню, стерпи и подчинись его желаниям, — она снова вздыхает. — Быть может, тебе это и понравится.
Иногда бесполезные броски костей надоедают древнему богу. Хрипло выкрикнув какое-то давно забытое под солнцем проклятье, бог с силой запускает их о стену, ударившись о которую, кости раскатываются по каменному полу темницы. Бог прислушивается — и слышит голоса, беседующие, как всегда, о вещах вечных.
И тогда, натянув свои цепи, бог подбирается ближе к стальной двери, той самой, на задвинутых снаружи засовах которой лежит окаменевшая пыль веков. В ритме шагов стерегущего темницу древних богов великого воина, перебиваемые позвякиванием оружия и доспехов, его голоса слышны то тише, то громче — но они слышны всегда. Бог прислушивается:
— Истина парадоксальна, — произносит один из голосов.
— Да, — соглашается другой. — Но таково свойство всех истин.
Голоса снова начинают приближаться — великий воин делает новый поворот во тьме.
— То, что принято называть истинами, всегда есть лишь очень упрощенный слепок одной из сторон реальности, — изрекает третий.
— Иначе не может быть, — развивает эту мысль четвертый. — Ибо реальность неописуемо сложна, а возможности разума всегда ограниченны.
— И потом, один разум не равен другому. Вселенная кошки совсем иная, чем вселенная мыши, вселенная человека несравнима с вселенной бога…
— Раз уж мы заговорили об этом забавном существе, человеке... Он тоже, как кошка и как мышь, сводит, в конечном счете, мир к самому себе, но в отличие от него, эти зверюшки воспринимают окружающую действительность, как некую данность, человек же...
— Пытается найти в ней смысл.
— И в поисках смысла населяет мир призраками.
Новый поворот. В журчании голосов бесшумны шаги в коридоре, пол которого стал гладок за прошедшие века:
— Люди всегда защищаются иллюзиями от горьких истин. Для этого им приходится доказывать не только себе, но и другим, ибо неверие окружающих вызывает неприятные сомнения в собственной правоте — доказывать, что обступившая их неприглядная действительность, жестокая и безразличная к ним, есть лишь часть некоего единого разумно устроенного целого. Окружающая несправедливость, вынуждены утверждать при этом люди, суть лишь часть некоей большой справедливости. В конечном счете, идя по этому пути, человеку придется благословить власть, оправдать силу, назвать свою нищету богатством, а свои страдания — путем к блаженству.
— Однако, назвав окружающую действительность справедливой, человеку придется найти хранителей этой справедливости.
— Вот потому-то человек всегда склоняется перед богами.
Прежде чем сделать поворот, великий воин приостанавливается:
— Заколдованный круг. Раз заведомо справедлив этот явно неблагополучный мир, то заведомо справедливы должны быть и боги.
Прислушавшийся древний бог придвигается ближе к двери, спотыкается о натянувшуюся цепь, теряет равновесие...
— Однако не все люди верят в это.
— Но большинство. Главное же в том, что все они, вольно или невольно, хотели бы в это верить.
— При таких условиях большинство всегда навяжет волю меньшинству.
— Быть может.
— Итак, люди, эти незначительные кирпичики мироздания, хотят понять мир, пользуясь лишь своими смешными понятиями целесообразности, добра, смысла и пользы. Что должно получиться из этого?
