Находящий утешение в философии великий воин делает новый поворот:
— Обыграем эту идею. Представим этот мир таким, как порой его представляют эти глупые люди, в виде некоего величественного храма, возведенного неким коллективом мастеров, а еще лучше — неким единым и могучим создателем, воздвигнувшим его по своему заранее обдуманному и выношенному плану, замысел и исполнение которого целиком соответствуют друг другу. Для пущей наглядности распишем, как храм этот прекрасен и велик, так что под его фундаментом чуть не прогибается кора земли, а вершиной своей он рискует оцарапать небеса. Вообще-то, если подумать, это довольно бессмысленное громоздкое сооружение. Непонятно, зачем оно создателю — чтобы тешить свое самолюбие или, забравшись на вершину, плевать вниз с высоты небес? Однако люди не заметили бы этой несообразности — люди вообще не любят замечать неприятных вещей — при условии, что эта странная теория даст этим кирпичикам мироздания какие-то заманчивые надежды. Итак, эти обретшие душу и голос камни и кирпичи, подобно людям, решили разумно осмыслить свой мир. Что бы у них получилось?
Великий воин поворачивается и, следуя давно усвоенной привычке, проверяет, насколько свободно выходят из ножен клинки его мечей.
— Все-таки, даже у кирпича могло бы хватить ума понять, что здание строится отнюдь не для него.
— Да, но что дала бы человеку, то есть кирпичу, эта грустная истина? Надежду, в конце концов, растрескаться и развалиться от перепада температур? Его это не устроит.
— Действительно, чего еще ждать от глупых кирпичей? Они не захотят понять, что для строителя они отнюдь не цель, а лишь средство — каждый из нас в душе своей считает себя первичным, а окружающий мир для него всегда вторичен. С этой точки зрения вечный, прекраснейший и соразмернейший храм едва ли показался бы камням, кирпичам и балкам верхом совершенства. Они стали бы искать других объяснений.
Древний бог задумчиво жует бороду.
— Например, лежащие в фундаменте нашей башни-храма неотесанные камни, не видя света и измученные навалившейся на них тяжестью, принялись бы, ропща на судьбу, мечтать о тех славных временах, когда обретя силу, они стряхнут с себя этот тяжкий груз и среди величественных развалин, лично для них значащих возврат высшей гармонии бытия, подставят солнечным лучам свои облегченные спины. Однако такого славного времечка ни для каких камней не предвидится, и, бросаясь в поисках надежды от гордыни к уничижению, они создали бы миф о Великом Строителе, который к исходу назначенного им срока должен будет совершить Великую Переукладку, осуждая неверные ему стройматериалы на пребывание в нижних ярусах постройки и вознося сохранившие верность булыжники на верхний уровень здания, где они отныне будут, раззолоченные и беззаботные, наслаждаться вечно. Впрочем, чего еще ждать от глупых камней? Итак, прокляв прежнюю гордыню, они наберутся терпения и будут ждать светлых времен, когда этот их Великий Строитель начнет перетряхивать по кирпичику свое странное сооружение.
Слыша смех великого воина, древний бог пожимает плечами.
— В это же самое время уложенные в стенах кирпичи, познавшие свет, хоть от того и не поумневшие, занялись бы для начала выяснением степени их взаимного достоинства. Странно конечно, но им, вылепленным из добытой в одном болоте глины, показалась бы совершенно нестерпимой простая мысль о том, что все они равны друг другу на том общем основании, что все они — кирпичи. Причем заметим, эти примитивные создания из глины и ила взяли бы критерием сравнения не точность лепки, выдержанность обжига и отсутствие внутренних трещин, а лишь то положение, в которое, беря во время работы наугад, их поместил каменщик. Оказавшиеся в западной стене, например, утверждали бы, что они более достойны, чем уложенные в восточной, ибо видящим заход солнца лучше ясна конечная цена всех вещей, а восточные бы возражали, в свою очередь, что более излюбленны своим создателем те, чьи бока первым согревает восходящее светило. И с ними всеми препирались бы кирпичи внутренних перегородок, претендуя на первенство на том основании, что, будучи ближе к сердцевине здания, хоть и не видя света, они глубже постигают некую глубинную Скрытую Суть.
Новый поворот, тихий звон наконечников соприкоснувшихся копий...
— И уж безусловно, вышележащие кирпичи непременно принялись бы третировать нижележащие, а те, чего доброго, заимствовали бы у камней обнадеживающую веру в неизбежность Великой Переукладки.
— Быть может, появился бы еще непременно какой-нибудь философствующий кирпич-пессимист, провозгласивший единственно подлинный идеал каждого кирпича — возврат к состоянию изначального ила в небытие первичного болота. Впрочем, какой еще мудрости ожидать от придуманных нами глупых кирпичей?
— Намного ли умней их люди?
Усталый древний бог, звякнув надоевшими цепями, возвращается на свое ложе, холодное, как объятия вечности, прячет лицо в руках, пытается заснуть...
— В конце концов, стоит ли винить людей? — слышит он. — Их отказ от иллюзий будет равнозначен признанию горьких истин...
Древний бог впадает в дремоту.
— В конечном счете, — прорывается в его затуманенное сознание, — в основе своей мир этот лишен как цели, так и смысла, так и заранее предопределенного пути. В нем нет запретов и потому все дозволено. Но эта вседозволенность, увы, равна признанию грустных истин. Все дозволено, нет возмездия, но нет ни надежды, ни награды...
— Каждый из нас одинок в этом мире...
Древний бог засыпает.
И вскоре кричит.
Седая вершина Олимпа скрыта клубящейся облачной мглой. В чертогах богов, в зале Двенадцати, откуда зримо все, причастное рождению, идет пир. Кудрявый Ганимед запускает ковш в сосуд с напитком богов — и те становятся свидетелями семейного скандала.
Скандал начинает супруга Зевса, волоокая блистательная Гера, сидящая в таких случаях по его левую руку:
— До каких пор! — неожиданно начинает она, с силой грохнув чашей по столу. — До каких пор я буду видеть здесь, в этом зале, в святая святых, этого фригийского мальчишку!
Боги смотрят в свои тарелки. Как известно, после великой битвы Зевс жребием разделил между ними области и острова Ойкумены, походя обделив при этом Гелиоса, титана солнца. При этом ей выпал славный край Арголида, где волоокую богиню и поныне ревностно почитают, почему-то непременно изображая ее с рогами. Люди сведущие утверждают, что это связано с культом коровы, однако люди непочтительные ехидно намекают на вечные измены Зевса.
— Вспомни, как ты преследовал меня, прежде чем добиться своего! А добившись, принялся унижать своими похождениями! Ты переспал чуть ли не со всеми богинями и нимфами, но и этого тебе показалось мало, ты опустился до смертных женщин — а под конец притащил сюда этого отвратительного мальчишку!
На смазливой мордочке Ганимеда, сына Троза, выступает плачуще-обиженное выражение.
— Ты не права, — изрекает Зевс. — Он прекрасен!
И притянув виночерпия к себе, демонстративно одаривает поцелуем.
— Вот так ты, отец богов, готов пренебречь приличиями, порядком и стыдом ради этого изнеженного...
Закончить супруге Зевс не дает:
— Перестань, это тебе не к лицу. Великая богиня унижает себя ревностью к мальчику, которого я, любя красоту... В конце концов, нам нужен был виночерпий?
— Раньше это делал Гефест!
— Ну да, конечно, хромая и разнося по залу запах кузницы! Хорошее занятие для великого бога!
— До того, как твой взгляд упал на этого пастушка, ты не замечал за своим сыном подобных
