— А что считаешь свободой ты?
Одетый в старый плащ собеседник отвечает не сразу:
— По настоящему свободен лишь тот, — говорит он, наконец, — кто владеет самим собой. Большинство людей не задумывается, в чем истоки их желаний, и, слепо следуя им, они сами делают себя рабами своих страстей. Лишь познав себя, подавив в себе то, что унижает, ведет к слабости и ничтожеству, человек может сделать себя свободным.
Задремавший хозяин кожуха ворочается во сне. Воин в пурпурном плаще прищуривается:
— Какая-то странная свобода, — произносит он. — Наверно она заставляет тебя постоянно копаться в себе, деля свои страсти на хорошие и плохие, необходимые и излишние. Это значит насиловать свою душу. Я знаю, ты сильный и умный человек, но почему ты веришь в такие нелепые вещи? Нет в мире ни хорошего, ни плохого, ни добра, ни зла, а есть в нем лишь голод и сытость, нищета и роскошь, развлечение и скука. Сидя в этой яме, ты волен сколько угодно обуздывать свои слепые страсти, но сделает ли это тебя счастливей? Счастье же человека в том, чтобы не задумываясь следовать каждому своему желанию, всегда добиваясь своей цели.
— Если у тебя в голове завелись вши, и ты волен сколько угодно их искать, означает ли это, что ты свободен?
Уроженец Лаконики смеется:
— Пусть так. Ну а чем лучше твоя странная свобода? Это свобода осажденной крепости. Зачем ты превратил в нее свою душу?
Сверху слышны шаги. Над краем ямы показывается бородатая физиономия аркадского вождя:
— Эй, лакониец! Сколько за тебя дадут?
Обладатель пурпурного плаща поднимает голову и отвечает потоком черных ругательств. Он сейчас слишком горд для торга, даже если предметом этого торга будет его собственная шкура. Горец не смущен:
— И чего ты ждешь?
— Жду, пока сюда не явятся Кастор и Полидевк и выжгут огнем это ваше вонючее паучье гнездо!
Сверху слышен смех:
— Ну так и жди их! Сиди в яме, пока мох на спине не вырастет. Ну а ты, бродяга? За тебя есть, кому вносить выкуп?
— Нет.
— Завтра решим, что с вами делать, — заключает горец.
Некоторое время сидящие в яме молчат. Лаконийский воин вдруг громко смеется и толкает одетого в кожух:
— Ну, а ты, ждущий выкупа? В чем твое счастье?
— В том, чтобы жить в безопасности, — сонно бормочет этот серый крестьянин, — не тревожась за будущее, имея то, что тебе необходимо, не вмешиваясь в чужие дела, поклоняясь богам, не ссорясь с людьми...
И снова засыпает.
— Да, счастье раба, — говорит одетый в пурпурный плащ. И улыбается. — А тебе не кажется, что оно чем-то похоже на твою крепость?
— Пожалуй, — говорит собеседник. — Но только распахнувшую ворота, сдавшуюся на милость врагов, разграбленную и сожженную.
Затягиваемое хмурыми тучами небо темнеет над их головами.
— Мне снился сегодня сон, — произносит вдруг воин в пурпурном плаще. Несколько мгновений он молчит, перебирая внутри себя какие-то приятные воспоминания. — На заре дня я запрягал двух своих коней. Называя их по именам, я скормил им из своих ладоней по медовой лепешке, говорил какие-то ласковые слова. В полдень предстояли состязания, и я знал, как будто мне наворожили боги, что мои кони придут первыми. — Он бьет кулаком по раскрытой ладони. — Но это не объяснишь словами. Что скажешь об этом сне, знахарь?
— Немного, — говорит Человек-с-гор. — Ты правишь колесницей, участвуешь в конных ристалищах. А еще любишь побеждать.
— Да, это так...
Воин хочет сказать еще что-то, сокровенное и важное для него, но его невольно перебивает вдруг проснувшийся хозяин кожуха:
— А мне приснилось, — бормочет он, — будто за меня внесли выкуп, и я получил свободу... Этого тоже не передать.
Воин в пурпурном плаще злорадно оскаливается:
— Зато твой сон нетрудно истолковать. Запоминай, это очень старая примета. Если рабу приснилось, что он получил свободу — это значит, что очень скоро этот раб умрет.
Над стенами цитадели Тиринфа, огромные камни которой укладывали друг на друга древние киклопы, над черепичной кровлей дворца воет пронзительный ветер Борей. Тот самый Борей, от которого, как говорят, кобылицы порой зачинают без жеребцов. В этот вечерний час, в который как никогда познается цена теплу очага, царь Эврисфей пирует с приближенными в большом мегароне. Низкие столы расставлены вокруг жаркого огня, блики света играют оттенками фресок со сценами охоты и битв, дрожат тени подпирающих крышу колонн, и отдаются эхом голоса и смех.
После второй чаши, постучав опустевшим кубком по столу, Эврисфей требует внимания.
Этот не слишком мощного сложения человек кажется тщедушным и хилым, особенно по сравнению с окружающими его военными вождями, но, встретившись с ним взглядом, вы поймете, что имеете дело с характером твердым и упрямым, способном черпать силу в наслаждении властью и готовности сломать любую противостоящую себе волю.
— У нас гость, — произносит он в наступившей тишине. — И этот гость может рассказать вещи занятные. Их стоит услышать всем.
Общее внимание переносится на светловолосого молодого человека, перед началом пира оставившего в стойке для оружия лук и колчан со стрелами.
— В общем, у нас в Коринфе это давно не секрет, — чуть улыбнувшись, произносит гость. — Слышали ли вы, что у дочери Креонта Фиванского, выданной за Алкида, сына царя-изгнанника Амфитриона, родился первенец? — кто-то из присутствующих пожимает плечами. — Так вот, обнеся новорожденного по обычаю вокруг священного очага, Алкид провозгласил его затем будущим царем Арголиды.
— Править которой он будет из моего дворца, — добавляет Эврисфей, откинувшись на спинку кресла.
Сначала раздается хохот, потом ряд реплик, настолько ехидных, что услышь их сын Амфитриона — занеси его сюда судьба — он бы не выдержал, схватил дубину и, плюнув на святость очага, наполнил бы помещение трупами.
— Еще не выкормив молоком первенца, Мегра забеременела снова, — продолжает гость, — и забывший обычай Алкид заявляет, что если боги пошлют ему второго сына, он сделает его царем Фив, вложив в руку отлитый Дедалом жезл защитника города. Более того, ссылаясь на некий вещий сон, он уже заранее решил, что его третий отпрыск станет владеть Эхалией.
— Плодовитый же мужчина этот Алкид! — произносит кто-то.
— Трудолюбивый!
— И прожорливый! Говорят, он способен за раз сожрать быка.
— Но не поперхнется ли он Арголидой?
Эврисфей смеется:
— Мой брат Алкид желает усидеть одной задницей на двух седалищах, — вставляет он свое веское соображение. — Крича на все стороны, что он сын Зевса, он тут же претендует на наследство другого папаши — Амфитриона. Пусть разберется хорошенько с таким количеством родителей, а также заодно и с тем, чей он сын, божий или человеческий. Либо то, либо другое. Кобыла, покрытая конем, рождает
