мужского удовольствия равной единице, придется исчислить женское наслаждение равным трижды трем!
— Лживый урод! — бросает Гера.
Владыка Олимпа хохочет.
Совершенно неожиданно голос подает редко берущая слово богиня Деметра:
— Не знаю, стоит ли мне мешаться в этот спор, — тихо начинает она. — Однако, увлекшись спором о наслаждениях, все намертво позабыли о том, что кроме них на долю женщины достаются еще тяготы беременности и муки родов. Мужчины любят щеголять воинской храбростью, однако даже самые робкие из них, знай они, что это такое, предпочли бы вместо родов трижды стать под щит.
Пропустив все эти рассуждения мимо ушей, Зевс, все еще хохоча, привлекает к себе виночерпия.
Блистательная Гера молчит.
Достойный этому ответ будет дан со временем.
Услышав крик древнего бога, великий воин останавливается и прислушивается.
Выглядит он здорово и жаль, что во мраке темницы древних богов некому оценить грозную красоту украшенных конскими хвостами пятидесяти шлемов, великолепие сработанных киклопами доспехов, остроту копий, крепость клинков, затейливость изображений на щитах, способных отразить даже молнии Зевса.
Великий воин ждет, но новых криков не следует, и он снова продолжает измерять шагами тьму, как делает уже века — мимо рядов кованных железных дверей, на засовах которых окаменела осевшая пыль веков, сквозь тишину и крики, сквозь безнадежность, сквозь отчаянье...
— Что ему чудилось? — спрашивает себя великий воин.
— Мучает ли его сожаление?
— Какой кошмар терзает его душу?
— Жалеет ли он о прошлом?
Он прислушивается снова. Тишина.
— Помнят ли о нем под солнцем?
— Невозможно забыть такое величие.
— Забыть можно все.
— И помнят ли под солнцем наши имена?
Эта негромкая фраза будит десятки голосов, которые, стараясь перебить друг друга, превращают в бесполезный шум все сказанное. Потом они умолкают.
— Мы столько раз говорили о том, что нет в мире преград, кроме невозможности, и о том, что все дозволено в нем, — раздается в тишине. — Но каждый раз что-то останавливает нас, когда мы на деле пытаемся вооружить себя этими истинами. Что мешает нам троим, бросив свой пост, выйти под солнце? Кто рискнет поднять руку на первенцев Урана и Геи? И кто останется после этого в живых?
— И что же мешает нам?
— Клятва!! — произносят одновременно несколько голосов.
— Но мы не клялись стеречь эту темницу вечно! Зевс должен вспомнить о нас! И тогда...
— Разве только мы обязаны ему? Он освободил нас, разыскивая союзников — и мы помогли ему справиться с древними титанами. А не мне ли он обязан свободой, когда лежал связанный, как баран, и смеющиеся боги собирались делить его молнии?
— Так что же держит нас? Долг? Но о каких долгах идет речь в мире, где все дозволено? И почему после всего этого мы что-то должны Зевсу?
— Мне следовало не упускать случая избавить нас от клятвы, когда я принес ему последнюю победу. Не так ли?
— Да. Да, — вторят голоса. — Но глупо теперь жалеть об упущенных возможностях.
— Все повторится, — произносят другие. — Нет вечных триумфов, Зевс снова познает беду и вспомнит о нас.
— Мы выйдем под солнце — и не вернемся больше в страну мертвых!
— Да! Так будет! Но, чу! Кто-то идет...
Великий воин знает идущего — и все же, как велит древний долг, сдвигает на лица личины шлемов, берет наперевес копья и накидывает тетивы луков. Шаги приближаются...
— Приветствую тебя, брат Бриарей! — слышит еще трясущийся от пережитого ужаса древний бог.
— Приветствую тебя, брат Коот!
— Я пришел сменить тебя.
— Я сдаю тебе пост.
— Что нового?
— Что может быть нового в стране мертвых?
Тихо заскулив от невыносимой тоски, древний бог хватается за голову.
Проходит около трех лет, срок незначительный по сравнению с вечностью. Дело происходит в Аркадии, первозданном горном краю, лежащем в центре полуострова Пелопонесс. На его горных склонах никогда не оседала пена великих потопов, его леса никогда не рубили и не выжигали под пашни, здесь прозрачней небеса, ярче краски и чище родниковые струи. Благословенный богами край — как говорят те, кто в нем не бывал.
Иные же говорят, что он населен дикими пастухами, потомками пеласгов, не солящими пищи, не возлагающими на алтари плодов земных, любящих более всего набеги и войны, и до сих пор приносящих людей в жертву Крону.
И то и другое — правда.
Захваченные воинами одного из горных племен во время набега на аргосскую долину, трое пленников сидят в яме, ожидая кто выкупа, кто случая бежать. Набег был не из удачных, особенно принимая во внимание, что желанной добычей был рогатый скот. Людей здесь ценят несколько ниже.
Коротая время, пленники спорят на разные случайные темы. Об этой горной стране они имеют свое собственное мнение. Так уж устроены люди, что их точка зрения на окружающую действительность всегда зависит от угла, под которым они на эту действительность глядят. Они же смотрят в небеса со дна зловонной ямы, до краев которой при всем желании не дотянуться рукой, даже став на плечи товарища по несчастью.
— Счастье человека в его свободе, — вдруг говорит один из них.
Это воин, родом из Лаконики, обладатель развитой мускулатуры, громкого голоса и окрашенного пурпуром плаща, который никто из горцев так и не набрался смелости у него отобрать.
— Что ты считаешь свободой? — спрашивает у него товарищ по несчастью. — Только возможность выбраться из этой ямы?
Хотя его старый плащ никогда не красился пурпуром, он наверняка теплей. По иронии судьбы этот человек тоже родом не из Арголиды. Его схватили по дороге в Спарту.
Третий пленник кутается в длинный козий кожух. Когда отряд горцев нагрянул на его общинное пастбище, он оказался слишком медлителен, не воспользовался случаем бежать и теперь, не надеясь ни на что иное, ждет выкупа, который, может быть, внесут за него сородичи.
— Свободен тот человек, — недолго задумавшись, произносит лаконийский воин, на руке которого белеет старый шрам лошадиного укуса, — кто может делать то, что хочет, не считаясь ни с людьми, ни с обстоятельствами.
— А ты всегда делаешь в жизни то, что хочешь?
— Увы, не всегда. Чаще приходится подчиняться обстоятельствам.
— Судя по твоим же словам, ты никогда не был свободен.
