катастроф.
— В последнее время мне начали претить людские сборища.
— Хм! — недоверчиво издает Хирон. — Только не говори мне, во имя Зевса, что ты больше не любишь крови!
— Нет, что ты! — юноша бросает взгляд на прорезавший ладонь рубец. — Кровь — сок жизни. Как можно не любить кровь!?
— Найди какое-нибудь занятие.
— Каких только занятий я не перепробовал!
— И ты добивался в них успеха?
— В тех, что пришлись мне по вкусу — да.
— Похоже, по вкусу тебе пришлось... — Хирон хохочет. — Можно было бы посоветовать еще одно средство...
— И что же это? — интересуется бог, часто разгадывающий загадки прежде, чем они были произнесены.
— Любовь.
— Ты же знаешь! — улыбаясь, юноша разводит руками.
— Знаю, знаю, — седой кентавр саркастически усмехается. — Смешной совет для того, кого вечно сопровождает толпа обезумевших женщин, потрясающих своими тирсами и сотрясающих воздух криками, именующих тебя женихом, ласковым быком... и как там еще?
— Стоит ли вспоминать, как именно способны назвать тебя неразумные женщины? — уклончиво роняет принесший вино бог. — Люди не знают меры и не улавливают тонких разниц: между уважением и почтением, почтением и поклонением, поклонением и угодничеством...
— Это ты-то, бог вечных крайностей, берешься рассуждать о мере — золотой сердцевине сути вещей?
— Быть может, именно познавший крайности способен понять цену умеренности... Однако, что это за разговор? Меня не было давно — и может, ты поделишься знанием того, что в мое отсутствие произошло здесь?
— Много чего здесь произошло, — равнодушно замечает кентавр. — Если пересказывать мелочи, то рассказ мой не кончится к полнолунию, а если о вещах важных, то...
— То что?
— Ничего, — говорит Хирон. — И вообще, ничего по-моему не изменилось в мире за годы, прошедшие с ночи, когда один бог сошелся с женщиной по имени Семела и до того дня, в который их отпрыск устроил представление перед пещерой вождя кентавров. Ты запоздал со своим вином, а то имел бы самые свежие сплетни.
— А что было бы, появись я раньше?
— Тогда бог Вакх узнал бы все новости из уст тех, кто ими переполнен, а его вино сразу попало бы по назначению.
— Иначе говоря, незадолго до меня тебя навестил кто-то из олимпийцев?
— Верно. Они появлялись один за другим, так что у меня мелькнула даже безумная мысль — уж не собираются ли ввести незаконного сына Крона на Олимп в качестве тринадцатого великого бога. Но потом я сообразил, что они просто хотели с моей помощью выяснить какие-то неизвестные им вещи.
— И они это выяснили?
— Затрудняюсь сказать. Для этого неплохо было бы все-таки знать, что это за вещи.
— Кто это хоть был, Хирон? Или ты тоже решил говорить загадками?
— Первой появилась непроницаемая сероглазая богиня. По-моему, ее интересовал один мой воспитанник, которому в свое время я преподал несколько уроков борьбы, и какие-то события из забытого всеми прошлого. Вторым появился белокурый сын нимфы Лето, но вот что ему было нужно, я так и не могу понять. Он притащил с собой свою лиру и, наверное, не против был помучить меня своими гимнами, но я отговорился. В последнее время я все больше недолюбливаю струнные инструменты.
— Духовые, кажется, тоже? Какой же инструмент вообще угоден душе вождя кентавров?
— Барабан! — Хирон саркастически скалит желтые зубы. — Прекрасный инструмент — с лихвой заменяющий все остальные. Отлично задает ритм в гребле, в переносе тяжестей, в марше...
— Однако! — бог в женской головной повязке смеется. — Какие же ценные мысли о музыке изрекает вождь кентавров! Если она нужна лишь для того, чтобы задавать ритм...
— А для чего еще?
— Ну, например, чтобы будить спящие в сердце и переворачивающие душу силы...
— Вверх ногами? — интересуется Хирон. — Нет уж, спасибо, пусть лучше душа находится в своем естественном положении. Раз эти твои силы спят, незачем их трогать.
Выудив на свет из своей седой пышной гривы какое-то бледное насекомое, Хирон со щелчком давит его между ногтей.
— А кто был третий? — интересуется гость.
— Гермес.
— И что же было нужно пронырливому отпрыску нимфы Майи?
— По-моему, ему хотелось выведать, зачем ко мне являлись два предшествующих бога.
— И он выведал?
— По-моему, нет! — Хирон смеется. — Вот что я тебе посоветую, приносящий вино и безумие все познавший бог, впадающий в крайности, а сегодня воспевший хвалу мере. Если она тебе так дорога, не забудь, что ее любимая дочь — последовательность. Ты говорил, что лишенного расчета, тебя привели сюда пути твоего сердца?
— Я этого не говорил.
— Но ведь подумал или хотел сказать?
— Пожалуй.
— Так вот, будь последователен. Пройди и дальше этим путем. Если в этом случайном и хаотическом мире есть какое-то место мере и гармонии, то может быть, твой путь сам приведет тебя к чему-то такому, чего ты еще не познал.
С подвешенной над костром туши тем временем начинает капать жир. Еще не успев коснуться пылающих углей, его капли сгорают в языках пламени сериями ярких трещащих вспышек. Юноша задумчиво глядит на Хирона:
— Быть может, я так и сделаю... Любопытно, однако, что именно хотела узнать от тебя сероглазая дочь Зевса?
Это происходит на Крите, славном острове, где три высочайших горных пика устремлены в небеса остриями трезубца. Где некогда качалась в пещере колыбель Зевса. И где теперь правит царь-жрец, ведущий от него свой род и каждый год приносящий в жертву богу-отцу белого, без единой отметины быка, которого он убивает собственными руками...
Мы уже как-то встречали эту девушку. У нее иссиня-черные волосы, они схвачены искусно отчеканенным обручем-диадемой, попадая на которую солнечные лучи расплескиваются тысячью золотых, ослепительно ярких искр. Только теперь эта девушка стала старше. Вернее, успела повзрослеть.
Сейчас на ней белые одежды жрицы. Стерегущие великий лабиринт стражники почтительно салютуют копьями, и, пройдя мимо них, девушка оказывается перед распахнутыми тяжелыми воротами, оббитыми листовой медью. Отблески солнца гаснут в тени, ворота захлопываются за ней, оставив ее в густых сумерках, почти в темноте. Подождав, пока привыкнут глаза, она начинает свой путь. Она минует повороты коридоров Лабиринта, и каждый ее шаг сопровождает гулкое эхо.
Какие-то из коридоров скрыты мраком, какие-то освещены падающим из отдушин рассеянным светом, одни бросают искру надежды, другие ввергают в отчаянье. Ни один из этих призраков не трогает девушку, потому что она знает, к чему приводит, в конце концов, и то, и другое.
Сделав очередной поворот, девушка входит в просторный, гулкий зал, высокий купол которого
